Предлагаемая книга посвящена исследованию влияния на развитие архитектуры идеальных моделей жизнеустройства, формируемых утопическим сознанием. В книге рассмотрены: развитие утопий, влиявших на архитектуру, от их возникновения в классической античности до конца XIX в.; эстетические утопии, получившие распространение в конце XIX — начале XX столетия и их претворение в архитектуре; технократические утопии, их воздействие на архитектуру; архитектурные утопии, связанные с первым этапом великого социального эксперимента России (до 1931 г.).

Введение
Глава 1. Утопическая мысль от Платона до Маркса и архитектура
Глава 2. Эстетические утопии в архитектуре второй половины XIX и начала XX века
Глава 3. Архитектурные утопии «Машинного века»
Глава 4. Архитектурные утопии и Социальный эксперимент в России и «первая утопия» советской архитектуры 1917-1931
Наследие классика (послесловие научного редактора)
Примечания

Введение

Началу созидательной деятельности предшествует целеполагающая мысль. Цель формируется как идеальная модель еще не существующего объекта, который должен войти в материальную действительность, дополняя и чем-то изменяя ее систему. Анализ образа-цели позволяет определить стратегию и тактику действий, необходимых для его овеществления. В творчестве архитектора такая связь материального и идеального особенно очевидна. Не случайно К. Маркс, характеризуя специфику человеческого труда, вводит именно его в свою метафору («и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове») [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 28. С. 189.].

Предмет архитектуры — формирование материально-пространственного окружения человека, образующего каркас его жизнедеятельности, поведения, отношений с другими людьми. Проблемы ее, таким образом, человеческие по своей сути. Планируя среду своего обитания, человек планирует и свою будущую жизнь, в конечном счете — самого себя. Любая архитектурная задача исходит от некой идеальной модели жизнеустройства и имеет в ней свое оправдание. При этом ее решением определяются не только условия осуществления практических функций, но и та информация, которая закладывается в формы окружения, их гармоничность и художественная ценность. Объективное, рационально познаваемое и рассчитываемое в организации среды архитектурой соединяется с необъективным, ценностным, иррациональным. Момент целеполагания зависит от всей противоречивой сложности человеческого бытия и отношений между людьми.

В периоды истории, отмеченные стабильностью и общественным благополучием, формирование образа-цели в архитектуре могло основываться на установившихся обычаях и профессиональной традиции; осторожная экстраполяция в будущее и совершенствование того, что уже существует, могли быть достаточны. Но в периоды неустойчивости, кризисов неизбежен разрыв между миром, каков он есть, и миром желаемым, между сущим и должным. В таких ситуациях идеал выводится из системы ценностей, альтернативной существующему. Целеполагание включает в себя момент риска, связанный с выбором между непроверенными и обычно не приведенными к системе альтернативами. Степень неопределенности пропорциональна динамичности общества; она стала особенно высока в XX в. — столетии, когда беспрецедентно выросли темпы развития, связанного с социальными кризисами и революциями.

Инструментом построения образов-целей, компенсирующим (вернее, создающим иллюзию компенсации) неопределенность ситуаций, служит утопическое мышление, ориентированное на факторы, которые не содержатся в сложившемся порядке вещей. Оно, это мышление, производит утопии — идеальные модели, отличающиеся от других форм мысленного эксперимента образной цельностью, внутренней системностью предмета. Главный ствол разветвленного дерева утопической мысли образуют социальные утопии, — идеальные модели системного преобразования общественного устройства, а его ответвления — частные гипотезы, проецирующие социальный идеал на различные виды деятельности и стороны жизни. Одно из таких ответвлений — архитектурные утопии, производные от социально-утопических идеалов образы-цели, реализуемые архитектурой; для них характерно стремление к интегральности, проекции на образ-цель целостности человеческой личности.

Утопическая мысль порождается стремлением к рационализации существования человека и «не имеет никакого первоисточника, кроме себя самой» [Чаликова В. А. Утопия рождается из утопий. — Лондон, 1992. С. 37.]. В архаических обществах она лишь использует для своих метафор образы мифа (как миф-архетип о «Золотом веке», в разных вариантах возникавший в разных культурах). Будучи специфическим механизмом мышления, утопическая мысль через все эпохи истории пронесла некоторые свойства, присущие ей независимо от конкретного содержания. Во-первых, утопии присущ социальный критицизм, ее нормативная функция вырастает из критической; при этом она отдает преимущество всеобщему благу перед благом индивида; во-вторых, идеальное в утопии абсолютизируется, утверждается неизменная, вневременная сущность принятых ею ценностей; в-третьих, утопии основываются на упрощенно-контрастной картине действительности, лишенной нюансов и тяготеющей к бинарным оппозициям.

Структура и содержание образов-утопий, как социальных, так и специализированных, основываются на субъективно-волевом подчинении главному смысловому стержню; элементы действительности, не укладывающиеся в идеальную модель или не работающие на ее обоснование и построение, игнорируются. Исключающий метод помогает достичь логической чистоты модели, но становится одной из причин конфликтов, возникающих при попытках перевести утопию из идеального инобытия в реальность.

Как конструкция мысли утопия как будто не имеет истории. Но ее порождение побуждается несоответствием социально обусловленных потребностей и наличных возможностей их удовлетворения. Поэтому не может быть утопий, содержание которых универсально. Структурные аналогии не исключают содержания, специфического для каждой культуры. Характерно и различие интенсивности утопической мысли в разных культурах, особенно возросшее в последние два века завершившегося тысячелетия.

История общественной мысли этого времени во многом определялась развитием утопий и утопизма. Как одно из направлений утопического мышления можно трактовать и историю идей «современной архитектуры» XX в. и ее предтеч, работавших в XIX в. [Автор сделал такую попытку в книге «Зарубежная архитектура от «новой архитектуры» до постмодернизма». М., 1982. Ситуация того времени, однако, заставила ограничиться анализом «зарубежной» профессиональной мысли, исключая отечественную, утопизм оснований которой принадлежал к цензурным «табу»; книга, тем самым, лишилась не только необходимого содержательного звена, но и системности.]. Если утопия или ее элементы и не вводились непосредственно в целеполагание, то «гравитационные поля» утопий оказывали существенное влияние на траекторию творческой мысли. В утопиях видели возможности разрешения острейших жизнеустроительных проблем, пути поиска новых форм, отвечающих характеру новых культурных значений и новых ценностей. Фантомы утопического сознания (или их косвенное воздействие через идеологию и политические императивы) стали причиной драматичных, иногда парадоксальных и неожиданных поворотов развития архитектуры последнего столетия.

Активность утопической мысли в сфере архитектуры не была специфическим явлением. Активизация социальных утопий побуждала развитие частных, специализированных утопических гипотез в разных направлениях. Утопия, однако, воздействует на сознание и поведение людей через свою образную природу. Отсюда такое внимание именно к архитектуре, соединяющей рациональное освоение мира с художественно-символическим. К метафорам, связанным с архитектурой, обращалась и социальная утопия для построения своих символов. Особенно привлекательными для их наглядного воплощения оказывались пространственные объекты, доведенные до структурной и эстетической целостности — дом, храм, город.

С наступлением Нового времени утопическая мысль стала сближаться с проектным мышлением, она, с одной стороны, побуждала новации последнего, с другой — сама осваивала форму проектных программ. После Великой французской революции, показавшей возможность преобразования общества, утопическая мысль стремится подтвердить свою реальность социальными экспериментами — поначалу локальными, как замкнутые коммуны, создававшиеся последователями социалистов-утопистов Р. Оуэна, Ш. Фурье, Э. Кабе. В XX в. вера в преобразующую силу разума, основанная на реальных достижениях научно-технического прогресса, побуждала превратить утопии в основу плана судьбоносных социальных экспериментов — таких, как строительство социализма на развалинах Российской империи. Под влиянием утопической мысли стали осуществляться и локальные эксперименты в отдельных сферах жизнедеятельности, в том числе — в архитектуре и градостроительстве. Их последствия испытало, по сути дела, уже все человечество. Осуществляемые утопии стали судьбой столетия. В начале 20-х гг. XX века Н.А. Бердяев писал: «...утопии оказались более осуществимыми, чем казалось раньше... И теперь стоит другой мучительный вопрос — как избежать их окончательного осуществления» [Бердяев Н. А. Новое средневековье // Николай Бердяев. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 1. М., 1994. С. 473.]. Порождением реализаций утопической мысли стали войны и революции, социальные катаклизмы, в которые вовлекались страны и континенты; издержки экспериментов привели к гибели и крушению судеб миллионов. В культуре века импульсы, исходящие от утопий, привели к созданию неожиданных ярких явлений, созданию новых ценностей; но они провоцировали и ситуации, в которых погибали существующие ценности.

Опыт XX столетия показал, что утопии могут осуществляться — но в извращенной форме, далекой от первоначального идеала. Бердяев в своей посмертно опубликованной книге «Царство духа и царство кесаря» (1949) отмечал: «Утопии осуществимы, но под обязательным условием их искажения... Человек живет в раздробленном мире и мечтает о мире целостном. Целостность есть главный признак утопии. Утопия должна преодолеть раздробленность, осуществить целостность». Отсюда, полагал он, — ее роковой парадокс: «Утопия всегда тоталитарна, и тоталитаризм всегда утопичен в условиях нашего мира... В сущности, утопия всегда враждебна свободе» [Бердяев Н. А. Царство духа и царство кесаря. М., 1995. С. 354.]. Бердяев полагал, что трагическая ошибка социальных утопий заключена в самой идее совершенного, гармоничного состояния общества; совершенным может быть — считал он — «лишь царство Божие, царство Духа, и не может быть царство кесаря» [Там же. С. 354—355.].

Главным и авторитетнейшим врагом утопий стал австриец Карл Поппер, полагавший, что философия утопии есть политическая философия власти. Развернувший в монументальном труде «Открытое общество и его враги» (1945) критику утопических доктрин — от Платона до Маркса, — он утверждал: «Даже лучшие намерения создать на земле рай могут превратить ее только в ад — в ад, который человек — и только он — может создать своим собратьям» [Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 1. М., 1992. С. 211.]. При этом Поппер смешивает утопию, которая ставит идеальные цели, с политической философией, разрабатывающей стратегию их решения.

Подобное направление критики, ставящее под сомнение этическую приемлемость утопической мысли, стало устойчивым направлением, своего рода традицией, подхваченной постмодернизмом. Модный в начале 1990-х критик Б. Гройс высказал мысль, что тоталитарный режим Сталина был осуществлением политико-эстетического проекта российского авангарда, той воли к власти, которая заявлена в его утопии [Гройс Б. Стиль Сталин // Утопия и обмен. М., 1993].

Но сама долговечность утопии, настойчивость, с которой люди обращаются к утопической мысли, свидетельствует о реальной потребности — как в мысленном эксперименте, являющемся ее сутью, так и в интеллектуальной игре, проявлении человека как «homo ludens» (подчеркнем роль именно этого последнего аспекта, прямо связанного с жанром архитектурной фантазии, для поддержки творческого потенциала зодчества). Главные опасности утопии связаны с попытками ее реализации, в ходе которых она перерастает в нечто далекое от изначального замысла. Для склонного к абстракции мышления интеллектуалов утопия привлекательна прежде всего эстетически. «В утопии они отдыхают от деталей, противоречий, дилемм и компромиссов... К тому же утопия развязывает волю; отодвигая границы возможного, она реабилитирует прежде всего морально невозможное. Поэтому, не забывая о пользе утопических идеалов, будем помнить и о вредных последствиях их реализации» [Morris A. The Appropriation of Utopies // Kateb G. (ed.), Utopia. New York, 1971. P. 150.].

Очень важна для воздействия утопии на действительность проблема пределов этого воздействия в пространстве и в отношениях с нормами реальности. Утопия становилась разрушительной силой, когда в ней усматривалась модель насильственного переустройства общественных структур и, тем более, когда она становилась программой такого переустройства, ломающего логику эволюции. Но в пределах локального художественного эксперимента она могла благотворно стимулировать эвристический поиск, побуждая выйти за пределы привычного. Последнее иногда казалось подтверждением конструктивности эстетической мысли вообще — независимо от предмета, на который она направлена, масштаба замысла и заключенных в ней претензий. Как заметила В. А. Чаликова, «утопия хороша как остров, но страшна как архипелаг» [Чаликова B. A. Указ. соч. С. 10.].

Подобно многим живым явлениям, связанным с развитием человеческой мысли и культуры, утопия — предмет изменчивый, исключающий однозначное определение. При всей огромности объемов литературы, посвященной проблемам утопии, социология и философия не смогли прийти к неким общепризнанным концепциям ее генезиса и дать определение, в которое укладывалось бы все разнообразие утопий. В обыденном словоупотреблении утопия — фантом, химера, несбыточная мечта. В. Даль в своем «Толковом словаре привел два значения понятия: 1) «небывалая, блаженная страна»; 2) «все мечтательное, несбыточное, греза о счастье» [Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. СПб., 1882. С. 521.]. Как «несбыточную идею» определяла утопию и БСЭ [Большая советская энциклопедия. Т. 56. М., 1936. С. 437.]. Историческая практика XX вв. опровергла эти версии — их некорректность стала очевидной. Впрочем, и в последней трети столетия появлялись такие дефиниции, как «вечное царство неосуществимой мечты» [Aware of Utopia. Urbana, Chicago, London, 1971. P. IX.].

Само слово «утопия» произошло от названия книги Томаса Мора «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии». В написании греческого слова латинским шрифтом Мор заложил двусмысленность: «Utopia» можно прочесть как сочетание корневого слова «топос», место, с приставкой-отрицанием «у» — тогда Утопия — место нигде, страна, которой нет, «страна Нигдея». Но возможна иная транскрипция, в которой приставка прочитывается как «эв», благо. И тогда слово звучит как «Эвтопия» — блаженная, благословенная страна. Взаимное наложение этих двух смыслов дает третий: «Блаженная страна нигде».

Немецкий философ и социолог Карл Манхейм под впечатлением бурных событий начала XX в. в классическом труде «Идеология и утопия» (1931) предложил такое определение: «Утопичным является то сознание, которое не находится в соответствии с окружающим его «бытием». Это несоответствие проявляется всегда в том, что подобное сознание в переживании, мышлении и деятельности ориентируется на факторы, которые не содержатся реально в этом «бытии». Однако не каждую ориентацию, не соответствующую данному «бытию», являющуюся трансцендентной по отношению к нему и в этом смысле «чуждую действительности», мы назовем утопичной. Мы будем считать утопичной лишь ту «трансцендентную по отношению к действительности» ориентацию, которая, переходя в действие, частично или полностью взрывает существующий порядок вещей» [Манхейм К. Идеология и утопия // Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 164.].

Определение отражает эйфорические настроения времени, когда ниспровергающая сила утопической мысли уже проявилась в полной мере, а разрушительность последствий еще не всеми была осознана. Манхейм подчеркивал в дефиниции активную преобразующую функцию утопии, игнорируя разрушительные противоречия, провоцируемые попытками ее осуществления, на которые в то время уже обращали внимание многие — как, например, Н. А. Бердяев. Уточняя определение существа утопии последний писал в книге «О рабстве и свободе человека» (1939): «Во все времена человек строил разные утопии и стремился к реализации утопий... Утопии гораздо более осуществимы, чем это кажется. Самые крайние утопии оказывались актуальнее, и в известном смысле, реалистичнее, чем умеренно-разумные планы организации человеческих обществ, ... именно радикальные утопии реализуются». Но, подчеркивает Бердяев, «это осуществление было также неудачей и вело в конце концов к строю, который не соответствовал замыслу утопии... Утопия всегда заключает в себе замысел целостного, тоталитарного устроения жизни. По сравнению с утопией другие теории и направления оказываются частными и потому менее вдохновляющими. В этом притягательность утопии и в этом опасность рабства, которое она собою несет» [Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека // Царство духа и царство кесаря. С. 124.].

К. Поппер не пытался выразить сущность утопии, против которой он пламенно выступал, в четкой дефиниции. Извлекая ее из текста «Открытого общества», отметим такие утверждения: 1) утопия, или утопический подход, который Поппер называет также утопической инженерией, претендует на рациональное планирование общества в целом вопреки отсутствию эмпирических знаний, необходимых для того, чтобы реализовать это намерение; 2) утопическая попытка достигнуть идеального государства, используя проект общества в целом, требует сильной централизованной власти и чаще всего ведет к диктатуре; 3) утопические планы невыполнимы в том виде, как они задуманы (и вообще у нас нет оснований полагать, что полная перестройка нашего социального мира незамедлительно приведет к хорошо работающей социальной системе); 4) результат, который видится идеальным тем, кто выработал идеальный проект, может не показаться таковым их последователям; спасти утопический подход может лишь платоновская вера в абсолютный и неизменный идеал; 5) при всем этом для утопизма характерен бескомпромиссный радикализм, ведущий к апокалиптической революции; 6) размах утопий связан с эстетизмом, желанием построить действительно прекрасный Новый мир [Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 1. М., 1994. С. 201—207.] (пафос высказанных постмодернистами обвинений в причастности авангарда к становлению тоталитаризма исходит от этого последнего утверждения Поппера). Противопоставление свободы личности и устремлений утопии поглотить ее в неких структурах, далеких от изначального идеала, подкрепленное авторитетом Поппера, стало устойчивой тенденцией критической мысли.

Впрочем, она не погасила потребность в утопии как интеллектуальном эксперименте. Сохранилось и отношение к ней как ферменту развития. Субъективность, всегда отличавшую построения утопической мысли, отразили и ее исследователи, умножающие варианты дефиниций. Значение понятия «утопия» подчас расширяется до потери специфичности, как у теоретика градостроительства Льюиса Мамфорда, считавшего ее идеальным планом реконструкции социальной действительности, или философа Э. Блоха, видевшего в ней принцип социального переустройства. Социолог Жорж Дюво предлагал рассматривать утопию как универсальный архетип человеческой мысли и социального моделирования. Герберт Маркузе связывал ее с отрицанием политического конформизма и осуществлением самых радикальных требований (типа «будьте реалистами — требуйте невозможного»).

Но если исключить варианты, при которых утопия растворяется в действительности, ее определения, при всем разнообразии эмоциональной тональности, оказываются близки по набору структурных элементов. Э.Я. Баталов, отечественный исследователь проблем утопии, определял ее «как произвольно сконструированный образ идеального социума, принимающего различные формы (общины, города, страны и т.п.) и простирающегося на всю жизненную среду человека — от внутреннего его мира до космоса. В таком случае утопическое сознание может быть определено как сознание, произвольно полагающее образ идеального космоса» [Баталов Э. Я. В мире утопии. М., 1989. С. 23.].

Исходя из этого варианта дефиниции примем свое рабочее определение: утопия — системно организованный образ идеального предмета, основанный на субъективных предпочтениях и предлагаемый в качестве желаемой реальности, альтернативной наличному бытию; социальная утопия — образец идеальной альтернативы существующему общественному устройству — образует высший уровень системы утопических представлений. Родовой феномен утопии может проецироваться на различные сферы человеческой деятельности, образуя специализированные виды утопии, в которых идеальные представления об устройстве социума отражаются художественными образами (литература, различные виды искусства) или определяют специфические способы формирования материальных структур, обслуживающих человеческую жизнедеятельность (градостроительство, архитектура, дизайн, инженерное конструирование).

Архитектурная утопия как вид специализированной утопии разделяется на два «подвида»: 1) проекцию идеалов социальной утопии на модели пространственной организации среды жизнедеятельности социума; 2) отражение принципов утопического сознания и связанных с ним идей в способе формирования произведения архитектуры (как на уровне проектного замысла, так и на уроне реализации). Такая двойственность, распространяющаяся на градостроительство и дизайн, связана с положением этих видов деятельности в системе культуры — на границе материальной и духовной культур, что определяет их участие в формировании как функционально-конструктивных, так и символических структур. Предметом архитектурной и градостроительной утопий первого подвида становится образ, достроенный до логической целостности и эстетической оформленности структуры — дом, храм, город, пространственная система расселения. Для второго подвида целью становится метафорическое выражение утопических идей через трансформацию сложившихся методов формообразования; предметом становится язык архитектуры, его словарь, синтаксис и метафоры.

Идеальные образы утопии, противопоставленные реальности, могут основываться на проекции в настоящее образов «прекрасного прошлого», избираемого как источник образов (ретроспективная утопия), или на представлениях о желательном будущем (прогрессистская утопия). В то же время предпочтения, зафиксированные в утопиях, заключают в себе характеристику настоящего — сложившихся в обществе отношений между людьми, уровня экономического и культурного развития.

В сфере функций, создаваемых творческим воображением, наряду с утопией существует фантазия. Они соприкасаются — фантазия может выйти к утопическому идеалу, утопия может основываться на элементах фантастики. Сочетание, часто возникающее в современных специализированных утопиях (и особенно — литературных и архитектурно-градостроительных) не является, впрочем, обязательным. Утопия может ограничиться реорганизацией и переустройством неких существующих явлений, не выходя за пределы того, что кажется реализуемым и без фантастических допущений, а фантазия может быть свободна от притязаний на построение идеальных образов.

Для утопии, однако, архитектурная фантазия может служить средством, наглядно показывающим некие пути системной организации идеальных моделей в пространственных измерениях. Возникшие как форма архитектурной декорации в античном Риме (с конца I в. до н.э.), в Новое время фантазии стали полем проектных и утопических экспериментов (с XV в. в творчестве таких архитекторов, как Филарете, и живописцев, как Пьеро делла Франческа). В XVIII в. архитектурные фантазии, сохраняющие связь с утопическими представлениями, оказали значительное влияние на становление языка и стиля реальной архитектуры. В XX в. архитектурная фантазия активно развивалась в связи с утопией (начиная с работ Т. Гарнье, Э. Энара, А. Сант-Элиа). В России 1980-х ее специфической формой стала «бумажная», или концептуальная, архитектура, создававшая свои парадоксальные образы на основе фантастических допущений в использовании специфических средств архитектуры.

В завершение упомянем еще одну форму утопической мысли, распространившуюся в XX столетии как проявлении глубокого социального пессимизма, порожденного последствиями мировых войн, «русского эксперимента», десятилетий «холодной войны» и ожидания атомного апокалипсиса. Антиутопия — противоположность образу желаемого идеального предмета утопии, ее жизнеустроительной модели или ее специализированных проекций; образ мира со знаком минус, противопоставленный «миру плюс». Как и утопия, она основывается на произвольном конструировании умозрительных образов, цель ее — отрицание утопического идеала утопическими же средствами (отрицание может быть направлено на главное допущение утопии — возможность создать рационально сконструированную систему идеального общества, — или на конкретный утопический идеал). Антиутопия может выступать также и как образ-предупреждение, показывающий возможные последствия ненаправляемого развития определенных тенденций реальной действительности; она может нести нормативную функцию, указывая на недопустимость неких реальных возможностей или предположений, заложенных в утопию (в этой ипостаси она иногда именуется в литературе синонимами «дистопия» — от латинского «дис» — «не», греческого «топос» — «плохое место», и «какотопия» — от греческого «какос» — «плохой», и «топос»).

Антиутопии получили широкое развитие в литературе XX в., где их ряд начинают книги Герберта Уэллса, а главные вершины образуют романы Евгения Замятина, Андрея Платонова, Олдоса Хаксли, Джорджа Оруэлла. Архитектурная антиутопия стала распространяться с 1960-х гг. (английская группа «Архигрэм»).

Главным предметом нашего исследования является архитектурная утопия. Характеристика генезиса родового понятия и его наиболее полного и системного выражения — социальных утопий — предпринята лишь в той мере, которая необходима для раскрытия содержания главного предмета и характеристики предваряющих его развитие размышлений о пространственной организации идеального общества. Этой теме посвящена первая глава книги.