Книга «Архитектурная теория Альберти» принадлежит перу Василия Павловича Зубова, известного российского философа, искусствоведа, историка науки. Ее сюжет — первый трактат по теории архитектуры эпохи Возрождения, увидевший свет в конце XV века, почти через двадцать лет после смерти автора, переведенный В. П. Зубовым на русский язык и изданный в Москве в 1935 году. В архитектурном трактате Альберти чисто строительные задачи рассматриваются в связи с географическими, климатическими, политическими, социальными и т. п. обстоятельствами, которые разъясняются и анализируются В. П. Зубовым в его книге. Для специалистов по истории культуры эпохи Возрождения и широкого круга читателей.

Предисловие. От редактора
Введение. Задачи исследования

Глава 1. Текст трактата «О зодчестве» и его источники
Глава 2. К вопросу о платонизме Альберти
Глава 3. Альберти и культурное наследие прошлого
Глава 4. Органические аналогии в архитектурной теории Альберти
Глава 5. Единство и множество и сущность пропорционирования по Альберти
Глава 6. Музыкальные аналогии и архитектурная геометрия Альберти
Глава 7. Роль «золотого сечения» в системе альберти
Глава 8. Определение по аналогии и их познавательное значение в архитектурной теории Альберти
Глава 9. Принцип аналогии и проблема масштаба
Глава 10. Генетические объяснения в архитектурной теории Альберти
Глава 11. Архитектурная теория Альберти и античная теория красноречия
Глава 12. Эстетическая терминология Альберти
Глава 13. Социальная природа архитектуры по воззрениям Альберти
Глава 14. Храм и вилла
Глава 15. Выразительность и изобразительность в архитектуре
Глава 16. Глаз и проблема художественной оптики в теоретических сочинениях Альберти

Приложение к главе 1. О принадлежности Альберти так называемой итальянской редакции «Десяти книг о зодчестве» и трактата «О пяти архитектурных ордерах»

Библиография

Предисловие. От редактора

Настоящая публикация сочинения Василия Павловича Зубова «Архитектурная теория Альберти» осуществляется по двум копиям его рукописи: одна хранится в виде микрофиш в отделе диссертаций Российской государственной библиотеки, а вторая — в архиве дочери Василия Павловича, Марии Васильевны Зубовой. До сих пор опубликовать это сочинение полностью не удавалось, хотя такие попытки предпринимались неоднократно. Наиболее успешная из них относится к 1977 г., когда Научным советом по истории мировой культуры АН СССР был издан сборник, посвященный Леону Баттисте Альберти, в который вошли пять глав сочинения. Но и тогда составителям сборника пришлось сделать некоторые купюры, включившие в себя фрагменты текста, соединяющие его с отсутствующими в публикации главами, и все разъяснительные иллюстрации. Мы постарались восстановить все иллюстрации (в том числе и отсутствующие в рукописи) и опубликовать текст полностью, подвергнув его самой незначительной редактуре: в частности, была приведена в соответствие с современными правилами пунктуация, расшифрованы библиографические ссылки, порой данные Зубовым слишком кратко, в большинстве случаев убраны в сноски ссылки на комментарий к русскому переводу «Десяти книг о зодчестве», опубликованный в 1937 г. и с тех пор не переиздававшийся. Список цитированных Зубовым работ дан в конце тома, чтобы не загромождать текста (за исключением тех случаев, когда библиографическое описание дается в тексте самим Зубовым). Краткие примечания редактора приведены в конце каждой главы и пронумерованы арабскими цифрами со скобкой. Сноски самого Зубова даются постранично и нумеруются арабскими цифрами без скобок. В некоторых случаях редактор счел полезным снабдить цитаты на иностранных языках переводом (своим, если не указано иного), приведенным в редакторских сносках. Редакторские пояснительные вставки в текст обозначены угловыми скобками — <...>, редакторские вставки в цитаты, сделанные самим Зубовым, обозначены квадратными скобками — [...].

«Архитектурная теория Альберти» — диссертация, защищенная Зубовым в 1946 г., после чего ему была присуждена докторская степень. Сам Зубов считал нецелесообразным публиковать ее в виде книги, потому что книга «предполагает более широкий круг читателей — не такой концентрированный стиль». Он видел свою задачу в научном исследовании и адресовал его «идеальному читателю», которому «вся литература вопроса уже известна», и, следовательно, «1) мало беспокоился, что Мишель в одном экземпляре на всю Москву, 2) не считал нужным... давать портрет Альберти, 3) считал возможным бегло упомянуть о Леонардо — ... писал о нем в другом месте, 4) не считал нужным повторять своего печатного комментария — взвалил тяжелый труд на плечи читателя». С тех пор многое изменилось: публикация научных исследований перестала быть редкостью, их относительное количество вполне сопоставимо с научно-популярной и педагогической литературой, читатель по уровню образованности значительно приблизился к идеальному, «Мишель» давно уже стал доступен во многих (по крайней мере столичных) библиотеках, а отсылки к комментарию мы в необходимых случаях снабдили цитатами из него.

Впрочем, о том, что диссертация должна быть издана в виде книги, говорили уже современники Зубова непосредственно в момент ее защиты. Среди них известные историки эпохи Возрождения Александр Георгиевич Габричевский и Алексей Карпович Дживелегов, бывшие официальными оппонентами Зубова. Для того чтобы читатель мог лучше представить, как они оценивали это сочинение, в чем видели его достоинства и на что обращали свою критику, мы решили предпослать ему обширные цитаты из их выступлений.

А.К. Дживелегов

Книга В. П. Зубова вместе с его переводом и комментарием к нему проливает во многих отношениях совершенно новый свет на деятельность Альберти как архитектора. Приступая к своему исследованию, Зубов изучил не только все сочинения Альберти, именно все, а они касаются самых разнообразных вопросов тогдашней науки и тогдашней литературы; он не только изучил всю критическую литературу. Он проделал огромный труд, раскрывая замаскированные умышленно цитаты в трактате Альберти; для этого ему пришлось переворошить огромное количество произведений античных писателей. Он проделал столь же трудную работу по критике первопечатного текста трактата Альберти, в котором он, не имея в руках рукописей, установил множество искажений, лагун и опечаток. Только теперь после его работы наиболее вопиющие ошибки устранены, и наиболее темные места трактата стали понятны. <...>

Вопросы, поднятые и разрешенные в диссертации, распадаются на две группы. К одной из них относится все, что связано с архитектурой в собственном смысле этого слова, то есть со строительной техникой, с зодчеством как искусством. Этих вопросов я касаться не могу и думаю, что другие оппоненты Зубова, глубже меня посвященные в науку и технику архитектурного дела, выполнят это лучше. Исследование Зубова в этой части превратилось, в силу вещей, в чрезвычайно интересный этюд о культуре гуманизма в Италии в средние десятилетия XV в., опять-таки выполненный с огромной эрудицией и по очень продуманному строгому методу. Зубову пришлось проверить многие положения западноевропейской науки, как считавшиеся до сих пор бесспорными, так и те, в которых полного единогласия не существовало. Ему пришлось заново пересмотреть вопросы о соотношении между платониками и аристотеликами на протяжении всего XV в.; проверить вопрос о платонизме Альберти; привести в связь архитектурную теорию Альберти с его социальными воззрениями и установить зависимость тех и других от всей общественной и культурной обстановки того времени. Зубов с полным основанием отверг построения Дюэма и его единомышленников, утверждавших, что Ренессанс в области науки не создал ничего оригинального, ничего, что не было бы создано в Средние века. С таким же основанием он отверг утверждения прежних исследователей о платонизме Альберти; для этого ему пришлось сделать чрезвычайно любопытные экскурсы в сочинения средневековых мыслителей, вплоть до Августина, Альберти выступает у него не как изолированное явление в области мысли, литературы, искусства и техники. Он у него становится естественным продуктом всей итальянской культуры XV в., человеком, чьи технические особенности становятся понятны и объяснимы лишь на фоне особенностей общества, его породившего. Только этим путем Зубову удалось обосновать столь убедительно выводы своего исследования о теории архитектуры Альберти. Один из его методологических тезисов гласит: «...Единственный путь к открытию объективного теоретического содержания в трактате Альберти — конкретное историческое понимание среды, в которой он возник. Теоретическое исследование неотделимо от исторического».

Мне хочется сказать, что эта последняя «историческая часть» диссертации Зубова дает историку огромное удовлетворение. Чувствуется, что автор исследования у себя дома в любом вопросе, касающемся культуры Ренессанса, истории Италии как в Средние века, так и в XV столетии и что в особенности история науки, эволюционирующей от древности к Средневековью и от Средневековья к Ренессансу не имеет от него тайн. Правда, иной раз хотелось бы, чтобы автор был несколько более щедр на иллюстрации из политической и культурной жизни Италии XV в.; это не составило бы для него никакого труда. Но он, очевидно, не хотел разрывать туго натянутую нить своего экскурса в область политики и быта.

Можно без всякого преувеличения сказать, что диссертация Зубова ставит на совершенно новые рельсы исследование всего литературного наследства Альберти. <...> Нужно надеяться, что Академия архитектуры примет меры, чтобы как можно скорее напечатать эту работу талантливого исследователя.

А.Г. Габричевский

Диссертация Зубова «Архитектурная теория Альберти» является большим научным достижением автора и ценнейшим вкладом в мировую науку.

Зубов хорошо известен в советских и зарубежных научных кругах не только своими многочисленными исследованиями в области истории науки вообще, но и как выдающийся знаток художественной культуры и, в частности, теоретико-художественного наследия античности, Средних веков и Возрождения. Об этом свидетельствуют вышедшие при его участии и сотрудничестве издания античных первоисточников по архитектуре под заглавием: «Архитектура Античного мира», «Избранные сочинения Леонардо да Винчи», «Даниель Барбаро. Комментарии к Витрувию», а также подготовляемое и почти законченное обширное исследование по истории архитектурных воззрений и источников западного и восточного Средневековья, но главное — выпущенное Издательством Академии архитектуры двухтомное издание трактата Альберти «О зодчестве», в котором перу Зубова принадлежат перевод текста и поистине монументальный комментарий, явившийся как бы лабораторией или мастерской, где автор вынашивал и создавал ту широкую обобщающую картину, которую он блестяще и мастерски закончил в своей диссертации. Этот огромный подготовительный труд, который, по словам рецензента в международном журнале по истории науки «Изис», должен быть переведен на западноевропейские языки и должен явиться настольной книгой для всякого исследователя Возрождения, к сожалению, не получил заслуженной оценки в нашей научной прессе <...>.

Автор рассматривает теоретические взгляды Альберти не отвлеченно, а на фоне общего культурно-исторического развития, обусловившего эволюцию эстетических воззрений, и строго учитывая ту интимную, неразрывную связь между наукой и искусством, которая является общей характернейшей чертой в понимании художественной деятельности человека от античности до конца Ренессанса. Широкие познания автора в области истории науки и техники оказали ему в этом отношении неоценимую услугу и уберегли его и от модернизации мысли Альберти, и от истолкования ее в свете той или иной абстрактной схемы «имманентного» развития искусства или эстетики. Этим исследование Зубова выгодно отличается от большинства западноевропейских работ в этой области, не говоря уже о том, что в них совершенно отсутствует анализ взглядов Альберти на социальную природу архитектурного образа и, главное, анализ социальных корней этих взглядов, — вопросы, получившие должное, яркое освещение в работе советского ученого.

<...> Опять-таки в отличие от всей предшествующей литературы об Альберти монография Зубова строится на прочном филологическом фундаменте, столь же необходимом для объективной интерпретации теоретического наследия, как необходим археологический фундамент для объективной интерпретации художественного наследия. Несмотря на то, что рукописные варианты трактата автору были недоступны, он на основании тщательного, я бы сказал микроскопического, сравнительного изучения инкунабулы, хранящейся в Государственной публичной библиотеке, последующих изданий латинского текста и его старых переводов обогатил науку первым подлинно научным, критическим изданием альбертиевского текста, ибо опубликованные им перевод трактата и комментарий к нему, а также настоящая диссертация, во многом их дополняющая, и являются, по существу, реконструкцией и критической интерпретацией подлинного текста. Вот почему, повторяем, все предыдущие западноевропейские исследования, специально посвященные «Десяти книгам о зодчестве», будь то немецкий перевод и комментарий Тейера или книги Флемминга и Ирины Бен, являются по сравнению с монографией Зубова не только устарелыми, но и дилетантскими.

Работа над текстом и полученные на основе ее результаты позволили автору по-новому разрешить две чрезвычайно важные проблемы, непосредственно связанные с пониманием исторической роли Альберти. Это, во-первых, — вопрос об источниках трактата. Сличая подчас неточные или сильно искаженные цитаты Альберти из древних авторов с цитируемыми оригиналами и восстанавливая столь характерные для возрожденческого текста многочисленные скрытые цитаты, автор неопровержимо установил целый ряд новых фактов, по-новому освещающих и круг чтения Альберти, и его теоретические позиции. В частности, удалось таким образом рассеять миф о пресловутом его платонизме и даже плотинизме, излюбленной теме его идеалистических истолкователей, удалось вскрыть очень глубокие пласты цицеронианства и установить значительное влияние Августина. Результаты этой огромной работы над источниками Альберти предварительно уже были опубликованы автором в его статье на эту тему, включенной в комментарий к трактату, но получили дальнейшее развитие и углубление в его диссертации, что позволило Зубову поставить во всей ее широте проблему об исторической преемственности эстетической и архитектурной теории Альберти.

С другой стороны, глубокое и пристальное изучение текста раскрыло перед автором совершенно неисследованную область, а именно вопрос о терминологии Альберти, который, создавая новую науку о новом искусстве, уже не мог удовлетвориться классической и схоластической терминологией, а должен был выковать себе для нового предмета новую латинскую терминологию, поскольку латинский язык продолжал для ученых его времени оставаться живым литературным языком. Автор показывает, как Альберти наряду с работой над созданием нового итальянского научного языка немало потрудился над обновлением латинского.

В главе XII своей диссертации, специально посвященной эстетической терминологии Альберти, а кроме того, всюду, где автор дает принципиальное толкование основных понятий альбертиевской теории, он путем анализа всех семантических оттенков в терминологии трактата раскрывает самые тонкие, непередаваемые в переводе оттенки мысли и тем самым все индивидуальное своеобразие и философского и архитектурного творческого метода великого гуманиста и художника. Он показывает, как образное содержание того или иного подчас самого абстрактного термина отражает конкретный, предметный характер мышления Альберти, для которого, как и для Леонардо, подчас самая, казалось бы, неожиданная аналогия оказывается более гибким орудием познания действительности, чем целая система тончайших схоластических дистанций (см. также гл. IV и VIII).

Изучив, таким образом, на основе анализа самого текста и его словесной ткани как историческую преемственность Альберти, так и индивидуальные особенности его научного мышления, автор на этом не останавливается, но пытается еще точнее определить место Альберти в истории человеческой мысли и при помощи подчас очень ярких и смелых сопоставлений прослеживает те нити, которые связывают его не только с прошлым, не только с Аристотелем, Цицероном или Августином, но и с будущим, с такими фигурами как Галилей, Кеплер или Лейбниц. Благодаря этому весь сложный и многообразный мир альбертиевских идей раскрывается перед читателем не в форме как бы статистического пересказа этих идей, а как живое органическое целое в живом процессе его исторического становления.

При этом, однако, автор отнюдь не впадает в исторический релятивизм. Он сам не раз указывает на то, что история науки отнюдь не должна отказываться от объективной оценки отдельных этапов ее развития. Автор полагает, что теория архитектуры является наукой, а потому его прежде всего интересует объективное ядро, объективная ценность архитектурной теории Альберти. Он считает, что «через историческую личность и историческую среду надлежит усмотреть принципиальную сущность вопросов». Нужно признать, что это ему действительно удалось.

Нигде насильственно не модернизируя Альберти, тщательно избегая всякого произвольного проецирования его идей на нашу современность, Зубов почти в каждой главе своего труда касается самых актуальных проблем, волнующих нашу современную архитектурную теорию и архитектурную практику. Достаточно хотя бы только перечислить некоторые ведущие темы альбертиевской теории, получившие яркое освещение в изложении и анализе Зубова, чтобы в этом убедиться.

Таковы, например, активное и творческое овладение наследием, мудрый завет Альберти — уметь находить старое в новом и новое в старом (гл. III), реалистическое понимание связи между тектоникой и украшением как особой сферы социальной выразительности, входящей в состав архитектурного образа (гл. IV), место и роль гармонических построений в творческом методе архитектуры (гл. VI и VII), проблема масштабности (гл. IX), социальная природа архитектуры (гл. XIII), выразительность и изобразительность в архитектуре (гл. XV) и многое другое. Все это представляет, на наш взгляд, огромную объективную ценность, так как, во-первых, это нам воочию и совершенно конкретно показывает, чем именно великие художники и теоретики Ренессанса нам действительно сродни, и в самом деле фигура Альберти-мыслителя предстает перед нами впервые во весь свой гигантский рост и в совершенно новом свете; во-вторых, все эти столь актуальные именно для нас сейчас проблемы строения архитектурного образа и теоретического метода архитектуры не только никем из прежних исследователей Альберти никогда не подмечались, но, собственно говоря, никем из эстетиков и теоретиков архитектуры со времени Альберти никогда и не ставились с такой философской глубиной и профессиональной конкретностью. Причем необходимо отметить, что эта живая, актуальная интерпретация мыслей Альберти отнюдь не ограничивается у Зубова перечисленной тематикой, но пронизывает собою всю ткань авторского изложения и оправдывает целый ряд его полемических и, если можно так выразиться, злободневных отступлений, например, против современного увлечения «золотым сечением» (гл. VII) или против некоторых немецких искусствоведов, упрощающих проблему синхронности отдельных областей культуры и объясняющих ее мистическим «духом эпохи» (гл. IX).

Однако мы здесь уже коснулись еще одного большого методологического достоинства исследования Зубова, а именно метода его изложения. Не надо забывать, что Альберти, несмотря на свое университетское образование, как мыслитель и как писатель не стоит уже больше на почве средневековой схоластики: он утратил вкус и интерес к стройным логическим системам и изощренным дистинкциям. Композиция его трактата — не более как формальная, условная сетка, заимствованная у Витрувия и отнюдь не вмещающая все огромное богатство втиснутого в нее материала наблюдений, размышлений и ссылок. Альберти ищет сознания на новых путях, с одной стороны, на путях накопления эмпирических фактов и смелых аналогий, раскрывающих закономерную связь между явлениями, подобно своему великому младшему современнику — Леонардо, и, с другой стороны, на путях жадного, подчас наивного и неразборчивого освоения классического наследия как соратник неугомонных и хлопотливых гуманистов. Поэтому навязывать ему определенную эстетическую систему, как это пытались делать западноевропейские его исследователи неокантианского толка, как, например, тот же Флемминг, было бы неисторично и некритично. Зубов и не пошел по этому пути. Он нашел гибкий и выразительный прием изложения, при помощи которого, группируя основные, узловые проблемы на главном, он сумел так скомпоновать материал, что получилось нечто вроде многотемной композиции с вариациями, поскольку в каждой главе та или иная ведущая тема сопоставляется с другими важнейшими мотивами альбертиевской теории. Эта система в общей своей сложности создает необычайно живое и впечатляющее целое, состоящее из отдельных модификаций основной идеи и прекрасно передающее как бы стиль мышления, характерный для раннего Возрождения.

Таковы в общих чертах главнейшие методологические заслуги диссертации Зубова, таково общее впечатление, которое остается у читателя от большой творческой задачи автора, от его большого профессионального научного мастерства. Впечатление это в большей мере обусловлено прекрасным языком, которым написана книга и который прекрасно передает гибкость мысли, точность терминологии, тонкость аргументации, а также своеобразный, присущий авторскому стилю и кое-где проскальзывающий изящный юмор. Можно с уверенностью сказать, что исследование Зубова будет читаться с неослабным вниманием и захватывающим интересом всяким человеком науки или искусства, будь он архитектор или искусствовед, философ или историк.

<...>

Переходя к критической части нашего отзыва, мы будем придерживаться хода авторского изложения, что позволит нам попутно еще раз оттенить и положительные результаты проделанной им работы.

Приступая к своему труду, автор в первой вступительной главе с предельной ясностью очерчивает и ограничивает область своего исследования и определяет свою основную задачу, которая, как уже указывалось, заключается для него в том, чтобы выяснить объективное, положительное содержание теории Альберти в истории науки. Для этой цели он сразу же отбрасывает целый ряд проблем, для разрешения которых, по его мнению, наука еще не располагает достаточным материалом и, во всяком случае, требуется предварительно решить основную поставленную им задачу, и которые являются побочными или подсобными по отношению к этой задаче. Так, Зубов, с одной стороны, решительным образом отказывается касаться вопроса об Альберти-архитекторе и вопроса об отношении Альберти-практика к Альберти-теоретику, ссылаясь на недостаточную исследованность его архитектурного наследия и на невозможность разрешить второй вопрос прежде, чем будет достигнута исчерпывающая, объективная интерпретация его теоретического наследия. С другой стороны, автор настойчиво подчеркивает, что «задача диссертации — не монография об Альберти... не портрет его творческой личности» (с. 31), исследование которой было для него «лишь средством, а не целью» (с. 32), то есть средством для раскрытия объективной ценности трактата. Строгое методологическое ограничение и четкость постановки главной проблемы оказались весьма плодотворными и немало содействовали разрешению основной задачи. Однако как раз в отношении данной темы — архитектурной теории Альберти, типичного представителя универсализма раннего Ренессанса, — эта, на первый взгляд, безупречная строгость в постановке вопроса вызывает с самого начала целый ряд сомнений, которые в дальнейшем подтверждаются и оправдываются на каждом шагу. Действительно, возможна ли полная и действительная объективная интерпретация теоретической мысли Альберти при полном (по крайней мере, для читателя данной монографии) игнорировании его творческой личности в целом и всего его творческого наследия? Ведь не нам же напоминать Зубову о сугубо индивидуалистическом характере культуры XV в. и о той недифференцированности отдельных областей науки и искусства, столь характерной для универсализма «титанов» Возрождения! Зубов не раз ссылается на прекрасную книгу Мишеля, который первым сделал попытку охватить творческую личность Альберти в целом. Мы не требуем от него повторения или пересказа всего того, что было подмечено Мишелем, но, принимая во внимание, что ни огромное литературное наследие самого Альберти, ни книга Мишеля русскому читателю недоступны, приходится пожалеть о том, что автор, столь мастерски владеющий материалом и искусством его цитировать, так скупо пользуется текстом самого Альберти, в то время как многие мысли, разбросанные в его философских, моральных, специальных, научных и просто беллетристических произведениях, безусловно помогли бы и автору и читателю установить более тесную связь между архитектурным трактатом как таковым и мировоззрением автора и эпохи в целом. Правда, Зубову не раз волей-неволей приходится становиться на этот путь, что и позволяет ему подметить очень глубокие и существенные черты в мировоззрении Альберти. Мы имеем в виду блестящие характеристики внутреннего разлада в социальных воззрениях Альберти (гл. XIII) и его своеобразного, не менее противоречивого «социоморфного» понимания «природы» (конец гл. XV), а также неизбежное использование трактата о живописи в связи с проблемой оптики и зрительного восприятия архитектуры (гл. XVI). Нам представляется, что здесь все же недостаточно и что более широкое привлечение литературного наследия Альберти еще более углубило бы данную автором интерпретацию его архитектурной теории. Это же относится и к ближайшему окружению Альберти-теоретика в пределах XV и начала XVI в. Определяя место Альберти в истории развития эстетики и теории архитектуры, автор берет, если можно так выразиться, очень далекий прицел. Его координатами являются Платон и Аристотель в прошлом и Галилей и Лейбниц в будущем, но ближайшие современники Альберти остаются в тени. Между тем Альберти творил и мыслил не один, не в безвоздушном пространстве. Его связь с античностью и Средневековьем, бесспорно, проблема величайшей важности, но ведь не менее важно было бы установить его связь с кругом Брунеллески, с Филарете, Франческо ди Джорджо, а главное — с Леонардо, которого Зубов так прекрасно знает, но на которого он ссылается весьма редко, да и то лишь в тех случаях, когда и нельзя было о нем не упомянуть, когда, по выражению автора, «его имя нельзя обойти» (сноска к с. 223), то есть, например, по вопросам о роли числа (с. 171), о каноне человеческой фигуры (с. 193), о пропорциях вообще (сн. к с. 372), о природе вообще (с. 373) и о значении человеческого глаза для познания (с. 377). Думается, что связь этих двух, во многом столь родственных друг другу гениев, этим не исчерпывается. И наконец, последнее и самое важное — это полное игнорирование Альберти как архитектора и художника. Конечно, повторяем, автор методологически как будто и неуязвим: действительно, Альберти-архитектор продолжает оставаться загадкой, приписываемые ему здания не обоснованы, и должным образом не обмерены, и не изданы, и разрешение вопроса о влиянии его теории на современную ему архитектурную практику дело, быть может, далекого будущего. И все же в архитектуре XV в. Альберти не пустое место, а совершенно определенный художественный фактор, новое художественное качество, настолько осязательное, что, например, Вентури с достаточной степенью убедительности распознает определенную струю или даже целое направление, связанное с индивидуальной манерой Альберти. Но даже если придерживаться диаметрально противоположной, отрицательной точки зрения, согласно которой творческое лицо Альберти-зодчего настолько неуловимо и противоречиво, что самый факт его практической работы в области архитектуры вызывает самые серьезные сомнения, точки зрения, разделяемой Штегманном, Шлоссером и таким глубоким знатоком архитектуры Возрождения, как И. В. Жолтовский, все же трудно допустить, чтобы Альберти-теоретик не учитывал творческой практики современной ему архитектуры. К сожалению, Зубов никак и нигде не пытается связать теоретические высказывания Альберти с реальной архитектурой и с реальным искусством XV в. Если не пришло еще время проверить, насколько рекомендуемые Альберти пропорции и ордерные каноны применялись им самим или другими зодчими его времени, зато общее понимание им художественного образа, так обстоятельно разработанное Зубовым, настолько конкретно и своеобразно, что конкретные примеры из области архитектуры и живописи напрашиваются сами собой. Оторвав таким образом всю архитектурную теорию Альберти от реальной современной ему архитектуры, Зубов вынужден с самого же начала как бы заранее оградить себя весьма спорной и неубедительной общей характеристикой трактата, которая в дальнейшем им же самим опровергается по мере того, как он глубже проникает в существо альбертиевской теории. А именно на с. 25 он утверждает, что трактат «не может рассматриваться ни как простое (? — А. Г.) обобщение архитектурного опыта» (вот об этом-то, хотя бы и не «простом» обобщении архитектурного опыта XV в. автор в дальнейшем нигде и не говорит), «ни как программа или манифест определенного архитектурного течения» (но как раз вся диссертация Зубова говорит об очень определенной, чуть ли не единственной для Возрождения эстетической программе, осуществлявшейся всем искусством XV в., к которому автор, к сожалению, не пожелал обратиться и потому, собственно говоря, и не вправе отрицать этой программности). И тут же: «Альберти ставил теоретические проблемы свободнее, шире и принципиальнее» (спрашивается, кого? — если современных ему теоретиков, то автор прав, но если он имеет в виду зодчих, то достаточно назвать Брунеллески, чтобы усомниться в этом утверждении), «не связывая их с реальными возможностями своего времени» (это опять-таки остается недосказанным, поскольку автор нигде об этих реальных возможностях и не говорит), «но и не отдавая себя во власть отвлеченного архитектурного утопизма» (все дальнейшее изложение опровергает этот тезис, так как элемент утопизма — неотъемлемая черта не только трактата Альберти, но всей архитектурной практики и теории XV в., что является характернейшей и притом положительной чертой этой архитектуры с ее грандиозными замыслами и ограниченными возможностями). Мы вынуждены были придраться к этой общей характеристике, чтобы указать на основной недостаток исследования Зубова, который, даже оставаясь в пределах определенной, поставленной им задачи, все же должен был хотя бы указать на те большие и важные проблемы, которые он был бы вправе не решать, но которые он был не вправе игнорировать. Действительно, если бы он, а за ним и читатель, все время имели бы их перед глазами, образ отвлеченного мыслителя обогатился бы чертами живого художника. Для подтверждения общей, только что нами высказанной критики нам остается сделать ряд отдельных мелких замечаний, которые позволят вместе с тем лишний раз упомянуть и оттенить наиболее важные и интересные разделы рецензируемого нами труда.

Во второй главе, посвященной платонизму Альберти, автор окончательно разбивает довольно распространенное мнение о непосредственном влиянии Платона и даже Плотина на Альберти. Он доказывает, что, вопреки Ландино, упоминавшего Альберти в числе членов Флорентийской академии, Альберти никак к ней не был причастен и что с Плотином он вовсе не был знаком. Предполагая, что некоторые элементы платонизма могли быть заимствованы Альберти из средневековых источников, автор, несмотря на присущую ему осторожность и критичность, все же подпадает под гипноз роковой «теории» влияний. Во что бы то ни стало желая найти источник для излюбленного тезиса Альберти, что прекрасное есть то, от чего ничего нельзя отнять и к чему ничего нельзя прибавить (II, 3; VI, 2; IX, 5), и не находя прямой ссылки на Аристотеля, тем более что в одном месте Альберти, явно по недоразумению, ссылается на Сократа, Зубов цепляется за аналогичное место у Фомы Аквината, полагая, очевидно, что такое совпадение говорит о какой-то исторической преемственности. Думается, в данном случае автор забывает, что Альберти был мыслящим художником, которому такая простая мысль могла прийти в голову помимо Аристотеля или Фомы. То, что «из песни слова не выкинешь», является настолько первичным и самоочевидным признаком эстетического явления, своего рода «общим местом» всякого эстетического суждения, что никакое изощренное источниковедение ничего нового для интерпретации этой мысли дать не может, тем более, что мы в данном случае имеем дело с высказыванием художника, о чем Зубов нередко склонен забывать. Конец главы, посвященной исследованию связи средневекового платонизма с платонизмом Возрождения несколько скомкан и ничего по существу не дает для характеристики Альберти, в особенности потому, что автор вовсе не упоминает о положительной, прогрессивной роли платонизма для эстетики конца XV и начала XVI в. А между тем как раз у Альберти, причем без всякого платонизма, можно было бы найти предвосхищение той теории творческого начала в природе и в искусстве, которая все яснее и яснее проступает в художественной идеологии XVI в., как на это в свое время было указано Кассирером и Панофским.

В третьей главе автор подытоживает и обобщает свои наблюдения, касающиеся отношения Альберти к культурному наследию. Обобщения эти представляют большую научную ценность, так как они являются результатом многолетнего пристального изучения текста трактата и его источников. Автор подчеркивает активный творческий подход Альберти к историческому прошлому, его умение «узнавать новое в старом и старое в новом» и вскрывать «тождество и аналогии в равновременных явлениях». При этом Зубов указывает и на ту подчас наивную и неразборчивую жадность к освоению античного наследия, которая так характерна как для гуманистов, так и для художников XV в. и которая прежде всего сказывалась в пристрастии к цитатам. И вот, несмотря на свой преднамеренный отказ от привлечения реального архитектурного материала, автор ставит интереснейшую проблему «архитектурных цитат» в связи с дверной консолью церкви Сан-Себастиана в Мантуе, вспоминая по этому поводу аналогичные случаи в творчестве Сангалло и Палладио. К сожалению, этот экскурс автора в область архитектуры носит случайный и эпизодический характер, иначе он остановился бы на качественном различии архитектурного цитирования в XV и XVI вв. и не забыл бы упомянуть такой яркий пример, как карниз Палаццо Строцци.

Начиная со следующей, четвертой, главы автор постепенно проникает в самую сущность теоретической мысли Альберти и, прежде всего, вводит читателя в круг тех органических аналогий, которые так характерны для всей классической традиции и которые вместе с ней продолжают жить как неотделимый элемент всякой архитектурной эстетики. Но особый интерес представляет раскрытие понятия, весьма неточно передаваемое русским словом украшение. Автор блестяще показывает всю глубину и оригинальность содержания, вкладываемого Альберти в этот термин. Речь идет об особом слое в строении архитектурного образа, в котором, кроме конструктивной выразительности, кроме тектонической системы, всегда имеется еще целая система социально выразительных форм, допускающих большую творческую свободу и индивидуализацию решений в зависимости от выражаемого индивидуального социального содержания постройки. В заключении главы автор подробно анализирует альбертиевский проект идеальной башни, прослеживая метод творческого мышления зодчего в процессе построения художественного образа. Эта глава имеет огромной актуальное значение, и, поскольку она представляет законченной целое, ее следовало бы опубликовать в виде хотя бы журнальной статьи, не дожидаясь выхода всей диссертации Зубова.

В пятой главе автор разбирает отношение Альберти к таким основным эстетическим категориям, как единство и множество и доказывает, как противоречие между тем и другим «снимается» в понятии «среднего», которое в архитектурном образе конкретизируется при помощи той или иной системы пропорций. Наряду с целым рядом глубоких и ценных замечаний автор не всегда доводит свою аргументацию до должной ясности и убедительности. Так, говоря о требовании равенства частей в архитектурной композиции, он противопоставляет эту «регулярную» концепцию Альберти пресловутым «вольностям» греческой классики. Это противопоставление мало что дает, поскольку, во-первых, Альберти об этих античных «вольностях» ничего не знал и знать не мог, а во-вторых, поскольку симметричность и регулярность как тенденция нарождавшейся классики и классицизма ощущалась по всей вероятности людьми Возрождения как преодоление средневековых принципов «свободной» композиции. Важнее было бы связать это требование Альберти с его собственной художественной оптикой, которая, как это прекрасно показано автором в последней главе его диссертации, «доверяет» человеческому глазу и не требует никаких деформаций или компенсаций в реальных архитектурных формах. Недоработанным кажется нам и конец главы, где автор разбирает отношение Альберти к схоластическим эстетическим категориям «цельности», «пропорциональности» и «ясности». Пытаясь раскрыть то новое содержание, которое Альберти вкладывает в эти старые термины, в частности в термин «ясность», Зубов загромождает свое изложение множеством никчемных цитат, вплоть до цитаты из Гоголя, вместо того, чтобы обратиться к искусству XVI в., для которого столь типично стремление к познавательной ясности очертаний, объема и локального цвета в передаче реальной формы в отличие от смысловой, чисто символической ясности условной формы в средневековом искусстве. Наконец, в этой же главе мы с удивлением обнаруживаем, что Зубов, этот большой знаток научной литературы, виртуозно владеющий искусством цитаты, вдруг признается, что он нигде не нашел текста анонимной биографии Брунеллески, приписываемой Антонио Манетти и вынужден был воспользоваться цитатой из Морени (1817), приведенной у Брокгауза (1886), между тем как полный критический текст биографии нетрудно было бы найти и у Миланези, и у Фрея.

В шестой главе, озаглавленной «Музыкальные аналогии и архитектурная геометрия Альберти», автор устанавливает целый ряд фактов, имеющих решающее значение для понимания архитектурной теории не только Альберти, но и всего Возрождения. Так, на с. 154, подводя итог своим наблюдениям, автор подчеркивает, что Альберти пользуется методом округления полученных в результате пропорционирования числовых величин и, как правило, избегает геометрических построений или, во всяком случае, о них умалчивает, следуя примеру античных математиков, которые обычно дают готовый результат, а не метод построения. Эта традиция своеобразного «засекречивания» геометрических приемов сохраняется, как известно, и у позднейших теоретиков, таких как Виньола и Палладио. Анализ Зубова показывает, что Альберти вовсе не избегает иррациональных величин, но выражает их приближенными дробями, полученными в результате очень сложных вычислений.

Установление альбертиевского метода — огромная заслуга автора, позволившая ему расшифровать целый ряд темных мест трактата, которые иначе никакой интерпретации не поддавались. В связи с этим Зубов на с. 155 подвергает суровой критике попытки целого ряда советских исследователей (впрочем, не называя имен), пытающихся реконструировать геометрические методы гармонизации зодчих античности и Ренессанса, полагая, что цифровые результаты теоретиков Возрождения допускают бесчисленное множество возможных геометрических построений, выбор между которыми всегда неизбежно произволен. Думается, что в данном случае автор слишком далеко заходит в своем скепсисе, во-первых, потому, что выбор между различными возможным и геометрическими построениями отнюдь не всегда произволен и в правильно поставленном анализе подсказывается самим памятником и его тектоническими свойствами (границы конструктивных элементов, разрезка камней и т.п.), а во-вторых, из факта умолчания о геометрических построениях у Альберти, Виньолы, Палладио отнюдь не следует делать вывод, будто зодчие Возрождения ими вовсе не пользовались в своей проектировочной практике. Если Зубов не доверяет циркулю наших архитектуроведов, то он не может не считаться с письменным документом, с трактатом Франческо ди Джорджо Мартини (см. работу архитектора В. Е. Быкова в «Сообщениях Института Аспирантуры Академии Архитектуры» за 1940 г.), в котором приводится совершенно недвусмысленным образец геометрического построения и о котором в этой связи никак нельзя умалчивать. Впрочем, сам же автор на с. 162 указывает на весьма важное место трактата в конце главы 10 книги IX, где Альберти, ссылаясь на собственный опыт, дает следующий порядок творческого процесса проектирования: замысел, геометрическое построение, проверка числом, модель. Из этого явствует, что даже для Альберти вопрос о примате числа отнюдь не решается безоговорочно в положительном смысле. Недаром также автор на с. 164 утверждает, что ордер Альберти, вполне зависимый от Витрувия, не может быть до конца расшифрован, «пока не произведен перевод модульной системы Витрувия на язык геометрии». Почему же в таком случае автор сам себе этого не разрешает и как бы осуждает других, работающих в этом направлении?

Наконец, еще одно беглое замечание: на с. 172 автор приводит, ссылаясь на комментарии Людвига к трактату Леонардо, в качестве иллюстрации для музыкальных аналогий в возрожденческой теории пространственных искусств известную гармоническую схему, которую Рафаэль изобразил в своей «Афинской школе» как один из атрибутов Пифагора. К сожалению, Зубов, как и Людвиг, ограничивается простым упоминанием этого любопытного факта, не пытаясь его детальнее расшифровать, что могло бы пролить свет на проблему гармонических построений в Высоком Возрождении, от которого, как известно, так мало сохранилось теоретических свидетельств.

В седьмой главе автор разбирает вопрос об отношении Альберти-теоретика к «золотому сечению». Установив, что Альберти нигде не оказывает «золотому сечению» предпочтения перед другими видами пропорциональных отношений и не придает ему никакого особого семантического значения, Зубов разражается очень остроумным и по существу весьма полезным полемическим экскурсом, направленным против беспринципного «золотоискательства», характерного для некоторых кругов современных архитекторов и архитектуроведов. При всей справедливости этой здоровой критики нам все же представляется, что она в значительной степени уже устарела. Едва ли в настоящее время найдется серьезный зодчий или исследователь, который рассматривал «золотое сечение» как самоцель или как нечто подобное «философскому камню». Мало того, Зубов почему-то совершенно умалчивает о тех огромных сдвигах, которые за последнее время произошли в области разработки того же «золотого сечения» , но на гораздо более широкой базе общего изучения античных, средневековых и возрожденческих методов гармонизации в процессе проектирования. Ведь автору не могут быть неизвестны работы Н. Н. Роговина, Б. П. Михайлова, В. Е. Быкова и др., и он едва ли будет отрицать, что «золотое сечение» и его производные действительно обладают совершенно определенными семантическими, образными свойствами, которыми широко пользовались и пользуются зодчие всех времен и народов, совершенно независимо от той роли, которую Альберти отводит этому типу пропорций в своем трактате.

В восьмой главе автор снова, но теперь уже на более широкой базе, возвращается к вопросу о методе аналогизирования и весьма убедительно показывает, что для Альберти аналогия не что иное, как своего рода «логическая пропорция», устанавливающая при помощи «среднего» связь между общим и единичным. Далее автор показывает огромное значение, которое аналогия приобретает в развитии науки после Альберти. Все эти интереснейшие сопоставления, однако, не искупают некоторого разочарования, испытываемого человеком, который ожидает более близких сопоставлений, а именно использования огромного наследия Леонардо, который, как это лучше чем кому бы то ни было известно Зубову, чрезвычайно широко пользовался методом аналогизирования и который в этом отношении особенно близок Альберти.

Девятая глава, развивая ту же тему, раскрывает значение аналогии в решении проблемы масштаба и показывает некоторую примитивность и элементарность в постановке этой проблемы у Альберти по сравнению, например, с тем же Галилеем. Все это имеет большое принципиальное значение, однако проблема масштабности в художественном понимании Ренессанса все же по существу обойдена, поскольку автор опять-таки вовсе не касается художественной практики и ее отношения к теории. Не есть ли наивное игнорирование масштабности у Альберти явление, аналогичное игнорированию абсолютных размеров в модульных системах XVI в., хотя бы, например, и Виньолы?

Десятая глава, трактующая о генетических объяснениях в архитектурной теории Альберти, представляет огромный интерес и подобно четвертой главе непосредственно вводит нас в творческую лабораторию Альберти. Если в четвертой главе автор на примере идеальной башни показал нам отношение тектоники к украшению в понимании Альберти, то здесь, на примере базилики, он показывает нам, как тонко и глубоко Альберти пользуется генетическим толкованием типа сооружения для раскрытия его идейного «ядра» и как ядро в процессе проектирования и постепенного созревания художественного образа как бы обрастает своими «акциденциями».

Большим вкладом в науку является и следующая, одиннадцатая, глава, в которой автор разбирает влияние античных теорий красноречия на архитектурную эстетику Альберти, для которой он сделал то, что еще не сделано в отношении архитектурной эстетики Витрувия, если не считать простой ссылки на Посидония.

Весь пройденный путь позволяет автору дать в двенадцатой главе общую подытоживающую характеристику эстетической терминологии Альберти и перейти в следующих главах к смысловому, идейному содержанию архитектурного образа. Этому посвящены следующие три главы диссертации: тринадцатая — «Социальная природа архитектуры по воззрениям Альберти», четырнадцатая — «Храм и вилла» и пятнадцатая — «Выразительность и изобразительность в архитектуре». Мы не имеем возможности подробно останавливаться на этом, пожалуй, наиболее значительном и актуальном разделе книги Зубова, тем более, что он не вызывает никаких сколько-нибудь серьезных критических замечаний. Необходимо только отметить неоценимую заслугу автора, сумевшего показать всю содержательность и глубину воззрений Альберти на природу архитектуры, с одной стороны, как явления социального, с другой — как особой сферы художественного языка.

Постановка и решение этих проблем у Альберти представляют исключительный интерес не только своей актуальностью для современной архитектуры, но и тем, что именно эта проблема никогда и никем с такой полнотой и значительностью не ставилась на протяжении всей истории архитектурной эстетики. Ограничимся ссылкой на формулировку автора, который, обобщая свои наблюдения, говорит, что основное требование, предъявляемое Альберти к зодчему, это — «требование соответствия» или, употребляя термин Альберти, «созвучия между выразительными средствами архитектуры и ее социальным содержанием». Историческая заслуга Альберти заключается в том, что он не ограничился формулировкой этого общего тезиса, а в духе своего времени и с точки зрения своего поднимавшегося и прогрессировавшего класса попытался на конкретном материале решить поставленную им задачу. Заключительная шестнадцатая глава — «Глаз и проблема художественной оптики в теоретических сочинениях Альберти» является композиционно в высшей степени удачной концовкой ко всему исследованию, ибо безграничное доверие к глазу как самому совершенному орудию познания — одна из самых характерных особенностей всего художественного и научного мировоззрения Ренессанса. Недаром сам Альберти создал себе эмблему в виде крылатого глаза.

Автор мастерски обрисовывает основные черты художественной оптики Альберти на фоне общего развития науки и искусства и, в частности, прекрасно формулирует основное, принципиальное отличие от Витрувия, заключающееся в том, что Витрувий требует от зодчего корректирования оптических обманов при помощи соответствующих деформаций, в то время как Альберти, по существу, с ними не считается, доверяя познавательной работе глаза, для которого вещь остается самой собой, хотя (по удачному выражению автора) и «ведет себя» по-разному в зависимости от разных условий среды и положения. Наконец, автор приходит к выводу, что понятие «глаза» в эстетике XV в. является как бы прообразом понятия «вкуса» в позднейшей эстетике. Однако опять-таки и в этой главе приходится пожалеть о том, что автор не удостоил внимания Леонардо, для которого культ человеческого глаза не менее характерен, чем для Альберти, и ограничился лишь одной общеизвестной цитатой. Досадно также, что автору, как он сам в этом признается, не удалось ознакомиться с прекрасным исследованием Панофского.

Подводя итог, можно сказать, что замечательная работа Зубова достойна более детального разбора и к ней многие еще будут возвращаться, так как она бесспорно войдет в обиход мировой науки. Оппоненту приходится, прежде всего, останавливаться на недостатках. Однако нетрудно убедиться в том, что все наши критические замечания, как общие, так и частные, не носят принципиального характера и, в конце концов, сводятся к ряду пожеланий. Автор в поставленных им себе рамках блестяще справился со своей задачей, но самый предмет исследования охвачен им настолько широко и проработан настолько глубоко, что для читателя возникает целый ряд больших смежных проблем, которые автор не обязан разрешать, но на которые он обязан указать, а не просто их откладывать или отводить, как это подчас делает Зубов. Пожелания же наши состоят в том, чтобы в окончательной, предназначенной для печати, редакции были введены отдельные главы или хотя бы экскурсы на темы: 1. Портрет Альберти и место трактата в его творческой биографии (что особенно необходимо для русского читателя). 2. Трактат Альберти и архитектурные теории Возрождения. 3. Теоретические воззрения Альберти и архитектура и искусство XV в.

Но главное наше пожелание, обращенное уже не к автору диссертации, заключается в том, чтобы она как можно скорее увидела свет, хотя бы, например, в качестве третьего тома Академического издания Альберти, поскольку таким образом в сочетании с переводом текста и комментарием монументальная работа Зубова вошла бы в науку во всей своей значительности и цельности.