В.Н. Лазарев. Леон Баттиста Альберти
Л.М. Брагина. Альберти — гуманист
В.П. Зубов. Архитектурная теория Альберти
В.Н. Гращенков. Альберти как архитектор

Леон Баттиста Альберти (В.Н. Лазарев)

Наиболее зрелые формы выражения ранний флорентинский гуманизм получил в писаниях Леона Баттиста Альберти (1414—1472). Хотя он родился в изгнании (в Генуе) и большую часть своей жизни провел в Риме, где служил при папской курии, главные творческие импульсы своего духовного развития Альберти почерпнул из флорентинской культуры, от флорентинских гуманистов, от флорентинских ученых, от флорентинских художников. Если спорным, хотя и в высокой мере вероятным, остается его приезд во Флоренцию в 1428 г., то вторую половину 1434 г., весь 1435 и первую треть 1436 г. он, несомненно, прожил во Флоренции, где находился также в 1439—1443 гг. У него было более чем достаточно времени для усвоения тех идей, которые носились в воздухе Флоренции и которые сблизили его с жизнью и с ее реальными запросами.

Альберти намного превосходит своих современников и талантом, и любознательностью, и многосторонностью, и совсем особой живостью ума. В нем счастливо сочетались тонкое эстетическое чувство и способность разумно и логично мыслить, опираясь при этом на опыт, почерпнутый от общения с людьми, с природой, с искусством, с наукой, с классической литературой. Болезненный от рождения, он сумел сделать себя здоровым и сильным. Из-за жизненных неудач склонный к пессимизму и одиночеству, он постепенно пришел к широкому приятию жизни во всех ее проявлениях и к пониманию того, что человеческая деятельность неотделима от общества. На этом пути он стал подлинным uomo universale, стал тем светлым, не затемненным предрассудками умом, который в какой-то степени был его жизненным идеалом. Именно его он имел в виду, когда писал, что «от природы в человеческой душе имеются какие-то искры, готовые осветить ум лучами разума» («De iciarchia»).

Выходец из богатой и знатной семьи флорентинских изгнанников, Альберти провел свое детство в Генуе и Венеции. Десяти лет он был отдан в пансион, который содержал в Падуе известный гуманист Гаспарино да Барцицца. Здесь он получил превосходное гуманистическое образование. Семнадцати лет Альберти поступил в болонский университет, который окончил в 1428 г., став доктором канонического и гражданского права. С молодых лет у него был живой интерес к геометрии и математике, изучению которых он посвятил много времени. Хотя в Болонье Альберти попал в блестящий круг литераторов, собиравшихся в доме кардинала Альбергати, эти университетские годы были для него тяжелыми и неудачливыми: смерть отца в 1421 г. резко подорвала его материальное благополучие, тяжба с родственниками из-за наследства, незаконно ими отторгнутого, лишала его покоя, чрезмерными занятиями он подорвал свое здоровье. В ранних сочинениях Альберти («Филодоксус», «О преимуществах и недостатках науки», «Застольные беседы») болонского периода настойчиво звучат нотки беспокойства и тревоги, явственно ощущается сознание неотвратимости слепой судьбы. Соприкосновение с флорентинской культурой, после разрешения вернуться на родину, способствует изживанию этих настроений. Этому же, возможно, помогли и путешествия в Бургундию и Германию, совершенные в свите кардинала Альбергати (1430). Дальнейшая жизнь Альберти протекала в основном при римской курии, где он состоял аббревиатором. [Аббревиаторами называли чиновников, которые вели список папских бреве (декретов) и вносили их краткое содержание в особую книгу.] Из Рима он совершал наезды во Флоренцию, Болонью, Венецию, Перуджу, Феррару, Римини, Мантую.

Вторую половину своей жизни он все чаще выступал как зодчий и как советник по архитектурным делам. Альберти стоял в центре культурной жизни Италии. Он был другом не только всех крупнейших гуманистов, но и таких художников, как Брунеллески, Донателло и Лука делла Роббиа, таких ученых, как Тосканелли, таких сильных мира сего, как папа Николай V, Пьеро и Лоренцо Медичи, Джованни Франческо и Лодовико Гонзага, Сиджизмондо Малатеста, Лионелло д’Эсте, Федериго де Монтефельтро. И в то же время он не чуждается брадобрея Буркьелло, с которым обменивается сонетами, охотно засиживается до позднего вечера в мастерских кузнецов, архитекторов, судостроителей, сапожников, чтобы выведать у них тайны их искусства [Alberti L.В. Ореге volgari, ed. A. Воnucci, t. I. Firenze, 1844, p. С.]. Этот широкий кругозор и живое общение с людьми самых различных профессий и интересов позволили Альберти без труда выйти из узких региональных рамок и стать подлинно национальным писателем.

Трудолюбие Альберти было поистине безмерно. Он полагал, что человек, подобно морскому кораблю, должен проходить огромные пространства и «стремиться трудом заслужить похвалу и плоды славы» [Ibid., p. 49.]. Как писателя, его одинаково интересуют и устои общества, и жизнь семьи, и проблематика человеческой личности, и вопросы этики. Он занимается не только литературой, но и наукой, а также архитектурой, живописью, скульптурой и музыкой. Его «Математические забавы», как и трактаты «О живописи», «О зодчестве», «О статуе», свидетельствуют о его основательных познаниях в области математики, оптики, механики. Он делает ценные наблюдения над влажностью воздуха, откуда рождается идея гигрометра; задумывается над созданием геодезического инструмента для измерения высоты зданий и глубины рек и для облегчения планировки городов, проектирует подъемные механизмы для извлечения со дна озера Неми затонувших римских кораблей. От его внимания не ускользают и такие второстепенные вещи, как культивирование ценных пород лошадей («De equo animante»), как тайны женского туалета («Amiria»), как код шифрованных бумаг («De componendis cifris»),KaK форма написания букв («De litteris atque caeteris principiis grammaticae»). Разнообразие его интересов настолько поражало его современников, что один из них записал на полях альбертиевской рукописи: «Скажи мне, чего не знал этот человек?» [Mancini G. Vita di L. B. Alberti, 2 ed. Firenze, 1911, p. 418.], а Полициано, упоминая Альберти, предпочитал «молчать, нежели сказать о нем слишком мало» [Монье Ф. Кваттроченто. Опыт литературной истории Италии XV века. СПб., 1904, с. 449].

Чуждый пуризма чванливых гуманистов и вопреки их желанию, Альберти, как и Бруни, как и Пальмиери, стал широко пользоваться народным языком (volgare). Он ясно осознавал, что последний имеет гораздо более широкую аудиторию, чем латынь, которую не понимали ни мало образованные купцы, ни ремесленники, ни художники, ни простой народ. В совершенстве владея латинским языком, Альберти решал вопрос о выборе языка всякий раз заново, сообразуясь с читателями, для которых он писал, или разрешая конфликт компромиссным путем, публикуя свои сочинения на обоих языках [Ольшки Л. История научной литературы на новых языках, т. I. М.— Л., 1933, с. 37—38.]. «Я охотно признаю,— говорит Альберти,— что древний латинский язык очень богат и красив; но я, однако, не вижу, почему нужно до такой степени ненавидеть наш нынешний тосканский, чтобы даже лучшее, что на нем написано, внушало отвращение... И пусть, как утверждают, тот древний язык пользуется великим авторитетом у всех народов только потому, что на нем писали многие ученые, несомненно таким же будет и наш [язык], если ученые будут со всем усердием и тщанием чеканить его и отделывать... Что касается меня, я не жду иной награды, кроме признания, что мною двигало стремление быть в меру своих способностей, труда и усердия полезным нашим Альберти [то есть землякам]» [Alberti L.В, Ореге volgari, a cura di С. Grayson, v. I. Bari, 1960, p. 155.]. Последняя мысль настойчиво, как лейтмотив, звучит и в других писаниях Альберти: «Я пишу не для себя, я пишу для человечества» [Alberti L.B. Opera inedita et pauca separatim impresa. G. Mancini curante. Florentiae, 1890, p. 293.], «я предпочитаю помогать многим, нежели нравиться немногим», я хочу, «чтобы меня понимали» [Alberti L.B. Opere volgari a cura di C. Grayson, v. 1, p. 155.]. Альберти прекрасно учитывал непригодность латыни для выражения новых духовных и практических запросов современного ему общества, и он не уставал работать над совершенствованием volgare, который приобрел у него невиданные дотоле гибкость, ясность и богатство. Здесь ему немало помог латинский язык, использованный им с большим искусством ради совершенствования родного языка. Но все же на каждом шагу ему приходилось бороться с трудностями, чтобы правильно объяснить вещи, найти нужные названия, убедительно изложить предмет. На пути этих поисков Альберти сделал тосканскую речь еще более полнокровной, чем она была у его предшественников [Писать на народном языке Альберти стал уже с начала 30-х годов (любовные письма, «Deifira» — любовный диалог, написанный под влиянием «Фьяметты» Боккаччо, «Teogenio» — диалог между членами семьи Альберти, и др. См.: Rossi V. II Quattrocento. Firenze, 1938, p. 144, 165.].

Особенно много места уделяет Альберти в своих писаниях человеку. «Создала природа, то есть бог, человека из элементов небесных и божественных, из элементов прекраснейших и благороднейших, она наделила его формой и членами, превосходно приспособленными к любому движению; даром предвидеть и избегать всего вредного и противоестественного; речью и способностью выбирать вещи необходимые и нужные; способностью передвигаться и чувством, скопидомством и умением следовать полезному и избегать всего неудобного и опасного; талантом, послушанием, памятью и разумом, призванным исследовать вещи высочайшие и божественные, различать и распознавать, чего следует избегать и чего следует придерживаться для сохранения самих себя» [Alberti L. B. Opere volgari, a cura di C. Grayson, v. I, p. 133.]. Вне человеческой власти найти клад, получить наследство и тому подобное [Ibid., p. 145.], но во власти человека, по мнению Альберти, его душа, его тело и время. От правильного распределения времени зависят благосостояние человека, его хозяйственные успехи и его умение управлять семьей и государством. Здесь Альберти, многим обязанный стоической философии, отходит от ее ригористических и абстрактных принципов, отводя значительное место фактору времени, игравшему, как известно, исключительно большую роль в развитии раннекапиталистических отношений [De Ruggiero G. Storia della filosofia, parte III: Rinascimento, Riforma e Controriforma, v. I. Bari, 1930, p. 112.]. Расходится со стоиками Альберти и по другому важному вопросу — он признает равноправие в человеческой душе столь противоречивых чувств, как любовь и человеколюбие, с одной стороны, и гнев и негодование — с другой [Alberti L.B, Opere volgari, ed. A. Bonucci, t. I, p. 24—25.]. Весьма трезво и реалистически расценивая человека, Альберти, в отличие от дней своей молодости, твердо верит в его способность противостоять судьбе. «Фортуна сама по себе всегда была и будет глупой и слабой в отношении тех, кто вступает с ней в борьбу» [Ibid., p. 114], и она накладывает свое ярмо лишь на пассивно ей подчиняющихся [Alberti L.B. Opere volgari, a cura di C. Grayson, v. I, p. 6.]. «Судьба не способна и слишком слаба, чтобы похитить какую бы то ни было из наших даже самых малых доблестей» [Ibid., p. 9.]. Доблесть (а для Альберти она неотделима от человеческой воли) «достаточна, чтобы завоевать любую возвышенную и славную вещь, обширнейшие княжества, величайшие похвалы, вечную память и бессмертную славу» [Ibidem.]. В этих мыслях ярко проявляется оптимизм зрелого Альберти, твердо верящего в безграничные возможности человека. Человек должен полностью развить присущие ему способности и достигнуть такого их сочетания, чтобы оно образовало гармоническое целое. Высший идеал Альберти «безмятежность и спокойствие радостной души, свободной и довольной самой собою» [Alberti L.B. Opere volgari, ed. A. Bonucci, t. III, p. 87.].

К государству и к городу, которые во многом совпадали в представлении итальянца XV в., у Альберти отношение двойственное. Вдоволь наглядевшись на политические интриги своего времени, Альберти отдавал предпочтение спокойной, безмятежной жизни на вилле. Здесь нет «ни шума, ни сплетен, ни прочих безумств, которым в городе, в среде горожан, не видно конца: подозрения, страхи, злословия, несправедливости, драки и многое другое, о чем говорить противно и вспоминать страшно» [Alberti L.B. Opere volgari, a cura di C. Grayson, v. I, p. 200.]. К плебсу, который он отождествляет с «невежественной толпой» и которую называет «низменной чернью», Альберти относится настороженно [См. Дживелегов A.К. Леон Баттиста Альберти и культура Ренессанса.— В кн.: Альберти Л.Б. Десять книг о зодчестве, т, II, М., 1937, с. 180.]. В третьей книге «О семье» он сравнивает управление семьей с управлением государством и отдает явное предпочтение семье. Она основывается на любви, вере и доброте, в то время как государство построено на кознях и ненависти, почему оно и находится во власти мстительной судьбы. Понятно, что при таких взглядах Альберти чуждался политической жизни и никогда не занимал никаких выборных должностей. Но, с другой стороны, было бы неверно противопоставлять Альберти общественному строю республики. Он ее преданный сын и его политические идеалы совпадают с тем, чем на деле стала Флоренция к 30-м годам XV в. В качестве правителей города Альберти мыслит себе только блистающих «мудростью, благоразумием, умом», ценимым за практичность и опытность, «возвеличенных обилием состояния и притоком средств. Кто станет отрицать, что им и должны быть доверены первые места в государстве?» [Альберти Л.Б. Десять книг о зодчестве, т. I. М., 1935, с. 109 (пер. В.П. Зубова).]

Здесь мы сразу же узнаем флорентинскую олигархию времени Козимо Медичи. Флорентинской действительностью навеяно Альберти и глубокое уважение к ремеслу, которое он считает — наравне с семьей — основою всякого здорового общественного строя «Никакое ремесло, хотя бы выполняемое по найму, не настолько низменно, чтобы его не следовало бы предпочесть для молодых людей жизни бездельной и праздной» [Дживелегов А.К. Указ. соч., с. 179.]. Тут явственно улавливается голос флорентинского пополана. И он же слышится в отзыве о тосканском народе, «болтливом и злословном, всегда готовом говорить плохое, посмеяться над любым, никогда не хвалить, сплетничать по-глупому». Но все это ему прощается, так как гражданам Тосканы это «дозволено благодаря их древнейшей свободе» [Garin Е. Alberti. Il pensiero.— «Enciclopedia universale dell’arte», v. I. Venezia — Roma, 1958, col. 213.]. Будучи патриотом своего родного города, Альберти хочет, чтобы все плоды кипучей хозяйственной деятельности оставались бы во Флоренции, украшали бы ее, служили бы ее блеску и пышности (splendore).

Так мог рассуждать лишь современник Козимо Медичи, видевший собственными глазами те великолепные здания, которые возводились в городе. Все это, вместе взятое, не позволяет отрывать Альберти от «гражданственного» гуманизма. Сознательно уклоняясь от политической деятельности, он стремился быть полезным обществу в иной сфере — как писатель, ученый и художник. Но это не помешало ему написать следующие слова: «Все же мужчина не должен целиком отстраняться от общественной деятельности; если он выполняет свои обязанности со справедливостью и мудростью, то заслуга его неоценима» [Brandi K. Die Renaissance in Florenz und Rom. Leipzig, 1921, S. 89.].

Для Альберти основной общественной ячейкой была семья. О ней у него идет подробно речь в двух трактатах — «О семье» («Deila famiglia») и «Домострой» («De iciarchia»). Его интересует все — и семейные устои, и семейная мораль, и хозяйственная деятельность, и вопросы гигиены жилья. Он рассуждает обо всем этом необычайно трезво и деловито и, как правило, весьма разумно. Оба трактата наглядно демонстрируют, как гуманистические принципы проникают в быт, облагораживают его, делают его более человечным.

Альберти восхваляет бережливость или — что то же — хозяйственность (la masserizia). Он называет хозяйственность «святым делом» (la santa cosa). Ему одинаково противны и скупость, и мотовство. Он требует не тратить всей прибыли, а сберегать часть ее для увеличения капитала. Для него только тот капитал ценен, который работает, который находится в постоянном движении, иначе говоря в торговле [Ср.: Дживелегов A.K. Указ. соч., с. 178.]. «Богатство в жизни человека,— пишет Альберти,— как действие дротика: победу дает не то, что ты держишь его в руках, а то, что ты мечешь его искусно и с толком. Я думаю, что точно так же не владение богатством, а пользование им ведет нас к счастью» [Alberti L.В. Opera inedita., p. 176.]. Эти слова особенно характерны для Альберти, наблюдавшего воочию широкий размах хозяйственной деятельности флорентинских купцов. Он понимает, что «кто не имеет денег, очень несчастлив», но он понимает также, что кто сидит на мешках золота — бесполезный для общества скупец. Ему нравится щедрость, однако он порицает в то же время роскошь с ее излишними тратами. Как и в других областях, и в сфере экономики ему импонирует золотая середина, чувство меры, принцип гармонии, который он всегда так высоко ценит.

Давая советы по дому, Альберти рекомендует выбирать жилье, одежду и обстановку с большой тщательностью. Кухня должна быть простой, вино — добротным, дом — удачно расположенным, с хорошим воздухом. Поэтому Альберти отдает предпочтение загородной вилле, прелестям и красотам которой он поет восторженные дифирамбы. В частной жизни следует избегать роскошных нарядов, драгоценных вещей, серебра, скаковых лошадей и дорогих ковров. Жена должна быть полноправной хозяйкой дома, понимающим другом мужа. Если она злоупотребляет косметикой, ей можно это подсказать в тактичной форме. «Женщины хотят, чтобы ими управляли не жестокостью и строгостью, а любовью и добротой... и они охотно слушаются того, кто умеет быть мужчиной» [Alberti L.B. Opere volgari, a cura di C. Grayson, v. I, p. 227—228.]. Над мужчинами, которые «во все суют нос и стремятся сами вести дом», Альберти открыто потешается. Мужчины должны быть выше одних домашних забот, они действуют в более широких сферах жизни. Мораль Альберти — практическая мораль. Она подсказана ему опытом жизни, опытом общения со множеством людей. В этой морали нет ничего героического, никакой романтики. Она трезва и разумна. Недаром ему представляется «глупейшим совет не любить больше верную жизнь многих здоровых, чем сомнительное здоровье одного больного» [Ibid., p. 122.].

Альберти замыкает ту линию «гражданственного» гуманизма, которая получила наиболее полное развитие на почве Флоренции. В его сочинениях ясно проступает общественное значение гуманизма, смыкание его с жизнью и ее запросами. И если нотки гражданственного пафоса, столь настойчиво звучавшие в писаниях Бруни и Пальмьери, несколько снижаются у Альберти, его взгляды не утрачивают от этого органической связи с ранним флорентинским гуманизмом. И он постоянно думает о том, чтобы быть полезным обществу, и потому открыто идет ему навстречу.

Альберти был необычайно чутким барометром общественных настроений своего времени. Он по-настоящему жил идеями своей эпохи и нередко первым четко и ясно их сформулировал. Можно спорить о том, насколько он был самостоятелен. Но в чем ему нельзя отказать — это в умении быстро откликнуться на все то новое, что зарождалось на его глазах. Так, приехав во Флоренцию, он сразу же примкнул к самому передовому направлению, возглавленному Брунеллески, Донателло и Мазаччо, и сумел без промедления обобщить их художественный опыт в двух трактатах «О статуе» и «Три книги о живописи», представляющих из себя своеобразный манифест нового реалистического искусства. И столь же тесными были его связи с флорентинским гуманизмом, чьи идеи послужили ему, вместе с писаниями античных авторов, исходной точкой большинства его сочинений. В плане органического усвоения основных принципов раннего Возрождения Альберти не знает себе равных. И в этом его непреходящее историческое значение.