Рассмотрена архитектура Москвы эпохи классицизма (конец XVIII в. - первые десятилетия XIX в.). Ясная впечатляющая и во многом новая картина архитектурного облика Москвы как художественного целого, тонко продуманная архитекторами система городских ансамблей, новые сведения о домах, построенных замечательными русскими зодчими, искусство интерьера жилых и общественных зданий — таковы главные темы книги. Книга предназначена для архитекторов и искусствоведов.

Евгений Николаев — историк русского классицизма. Ю. Герчук

Часть первая. Город
Зрелище Москвы    13
Усадьба Усачевых в Москве (ныне санаторий «Высокие горы»). Прогулка по парку
Москва Герцена на фотографии
Улица Герцена. Путеводитель
Некрополь Донского монастыря
Заметки и мысли: Архитектура Москвы после 1812 года. Точки зрения. Парк в усадьбе Полуэктово (Волынщина)

Часть вторая. Казаковская Москва
Новые материалы о домах, построенных М.Ф. Казаковым и архитекторами его круга
Дома: И. И. Барышникова; А.Ф. Хлебниковой; М.П. Губина; И. И. Прозоровского; И.И. Демидова.; Н.А. Гончарова (Яузская ул., дом 4); Ф.Н. Голицына (ул. Чернышевского, дом 38а)
Новые материалы о жилых домах из Альбомов М.Ф. Казакова (по натурным и архивным исследованиям)
Дома: В.И. Веневцова; Н.М. Голицына; Я.А. Брюса («неизвестный»); Н.П. Оболенского; А.С. Салтыковой; И.И. Бенкендорфа; Е. П. Уваровой; С. Тарасова; Н.Я. Аршеневского; Т.Ф. Яминского; А.Г. Головкина; Камыниных
Дома не сохранившиеся: А.П. Шаховской; Н.А. Бахметьева; Н.П. Хлебникова; Д.Г. Волчкова; В.И. Нелидова; С.М. Голицына.
Дом Яминского
Дом № 16 по улице Волхонке и Пречистенский дворец
Интерьеры церкви Спаса в Рай-Семеновском
Заметки и мысли
Культура жилого строительства Москвы накануне Отечественной войны 1812 года

Часть третья. Интерьер
Интерьер русского классицизма
I. Интерьер конца XVIII века
II. Интерьер первой четверти XIX века
III. Распад классического интерьера
Музей сороковых годов
Заметки и мысли
О печах

Приложения
Список памятников архитектуры Москвы XVII — середины XVIII века
Памятники жилой архитектуры Москвы с 90-х годов XVIII века по 1812 год
Опубликованные работы Е.В. Николаева
Комментарии
Список сокращений

Евгений Николаев — историк русского классицизма

В этой книге собраны работы талантливого историка русского искусства Евгения Викторовича Николаева. Рано приходится подводить итоги творчества молодого исследователя, скончавшегося в возрасте тридцати двух лет, в сущности едва начавшего свой творческий путь. Николаев родился 17 октября 1934 и умер 11 апреля 1967 года. Первая его печатная работа — статья о музее сороковых годов — появилась в печати меньше чем за полтора года до смерти автора. Но как ни рано оборвались эти исследования, их итоги оказываются значительными и книга, составленная из написанных Е. Николаевым статей, будет интересна и специалистам, и любителям искусства. В книгу вошла бо́льшая часть того, что было написано Николаевым — статьи, печатавшиеся в журналах и сборниках (многие — уже посмертно), неопубликованные и незавершенные работы.

Но хотя книга собрана из отдельных статей, ее меньше всего хочется называть сборником. Она получилась удивительно цельной, единой и по материалу исследования, и по его методам, по мысли. Объединяет ее характерный и очень привлекательный почерк исследователя, строй ассоциаций, даже его ясно чувствующиеся в книге пристрастия, трогательная и деятельная любовь к своему материалу — архитектуре, бытовому и изобразительному искусству русского (прежде всего — московского) классицизма XVIII—XIX веков.

Достоинство такого исследования, его глубина и общезначимость, его способность раскрыть читателям — специалистам или неспециалистам новые и важные для них стороны в хорошо порой знакомых произведениях зависят не только, и даже не столько от эрудиции, трудолюбия, точности (качеств, впрочем, почтенных и, безусловно, необходимых ученому), сколько от глубины и тонкости восприятия, от умения проникнуть в самый дух, в строй мышления и чувствования людей прошедшей эпохи. И вот этой способностью — оставаясь современным человеком, в то же время жить «как свой» в позапрошлом и в начале прошлого века — в очень высокой степени обладал Е. Николаев.

Николаев был глубоким знатоком архитектуры и декоративного искусства излюбленной им эпохи, изучал их не по книгам только, но прежде всего — по натуре, и не на одних прославленных памятниках, а на рядовых, неизученных или забытых, часто перестроенных, потерявших свой первоначальный облик, но порой таящих сокровища, которые он мысленно освобождал от позднейших добавок и наслоений.
 
Прекрасный образец такого анализа — оставшийся незаконченным путеводитель по ул. Герцена, как бы снимающий покровы с каждого дома, показывающий его таким, каким он был когда-то, в конце XVIII, в первой половине XIX века. И так дом за домом, целая улица получает вдруг историческую «глубину», оказывается улицей-памятником, состоящим почти сплошь из старинных, имеющих богатую историю и немалые художественные достоинства построек, связанных между собой в сложную и осмысленную систему.

Чувство эпохи, оттачивающееся на детальном изучении памятников, на вживании в мемуары и художественную литературу того времени, открывало Николаеву значение многих «мелочей», порой незаметных менее пристрастному взгляду. Он был неутомимым собирателем сохранившихся памятников, знал чуть ли не все доживающие в тупичках и переулках московские особняки, знал не только снаружи, но и изнутри, в подробностях, брал на учет каждую рельефную печную вьюшку, бронзовую дверную ручку или самую дверь с фигурными филенками, рельефный карниз в бывшей гостиной, остатки росписи на потолке, изразцовую печь... Умение видеть черты большого стиля и в его рядовых проявлениях, чувствовать общий высокий уровень художественной культуры классицизма, оценить виртуозность приема, тонкое чувство масштаба, красоту детали и в скромной постройке, где к тому же приходилось высвобождать мысленно первоначальный облик из-под позднейших наслоений, приводило к необычайному расширению изучаемого материала. В рядовой застройке Москвы он открывал все новые сокровища, то замаскированные переделками, то скрытые от менее внимательного взгляда скромностью архитектурного декора. Эта точность глаза помогла ему, в частности, отождествить с существующими зданиями около десятка «не найденных» домов, изображенных в «казаковских альбомах».

Образцами подлинно научной, исследовательской работы являются и составленные им списки архитектурных памятников Москвы конца XVII — первой половины XVIII века и 1790—1800-х годов (приводимые нами в приложении). Вероятно, еще многие годы исследователи старой Москвы будут обращаться и к составлявшейся Николаевым картотеке московских архитектурных памятников, оснащенной и архивными ссылками, и бесчисленными фотографиями не только фасадов, но и интерьеров (проникнуть в которые бывало порой очень не просто), к картотеке, содержащей цепные сведения о сотнях не учтенных официальными охранными списками памятников.

В этом внимании к «второстепенному» не было никакого пренебрежения к творчеству ведущих мастеров эпохи, определяющему развитие стиля (достаточно сослаться на цикл его работ о Казакове), но классическая Москва — основная тема занятии В. Николаева — вошла в его работы не узким набором «признанных» памятников, а широкой картиной прекрасного и художественно цельного города, в котором каждое здание — большое или малое — необходимая деталь, живая подробность, неотъемлемая часть целого. И если в своих исследованиях о ряде «неизвестных» памятников, запечатленных в альбомах Казакова (так же, как в «Улице Герцена»), он ведет детальнейшее, основанное на внимательной сверке натуры с сохранившимися документами исследование отдельных зданий, то в небольшой статье «Москва Герцена на фотографии» автор поднимается над городом, охватывая взглядом его просторы: «Перед нами Замоскворечье: море крыш, оживляемых вертикалями церквей, кое-где дворцы в зелени садов. Обычный и очень характерный пейзаж Москвы (современники называли ее городом «храмов и палат»). Разве что место низкое и плоское, — вся остальная Москва раскинулась по холмам». Но и в этой поэтической картине Москвы с птичьего полета не смазываются «для общего впечатления» отдельные детали. Это столь же документальное исследование структуры старого города, где и скромный рядовой дом, и глухой забор, вылезший на парадную набережную против Кремля, и стройная колокольня вдали — все по-своему характерны для старой Москвы, все заслуживают пристального внимания, вглядывания в подробности и вознаграждают за такое внимание точными ответами на поставленные в начале статьи вопросы.

Е. Николаев изучал классицизм в основном на московском материале, расширив его позднее провинциальным. Петербургская, более официальная и холодная, может быть, и несколько более «европейская» линия стиля, менее детально ему — москвичу — знакомая, была ему, пожалуй, и душевно менее близкой. Своеобразная теплота московских домов, легкий оттенок провинциальности, при высоком художественном качестве привлекали его. Связь архитектуры с бытом, с ее обитателями, с их привычками, нравами и вкусами постоянно прослеживается Николаевым. В ней видит он ключ к ее собственному смыслу и духу.

«В первой половине XIX века быт еще всецело был предметом искусства», — замечает он в самом начале статьи о музее сороковых годов. — Это идея искусства организующего, формирующего быт лежит в основе многих его работ, в сущности, это сквозная идея книги. В значительной степени она может объяснить и метод работы Николаева — его постоянное внимание к жилой архитектуре (и притом не к образцовым проектам, то есть к спускаемым сверху схемам, а к конкретным домам, пронизанным и согретым бытом), интерес к интерьеру, сопоставление сохранившихся деталей с тем, что известно о них из мемуаров и художественной литературы эпохи и столь же внимательно «прочитанных» старых изображений. Понять художественную сущность вещи — значит для Николаева восстановить ее связь с бытом, найти ее место в комплексе, воссоздать круг ассоциаций, которыми она была окутана: «интерьер — не сумма отдельных вещей, это сложный организм, где между вещами возникают связи. Вещи приобретают здесь такие качества, каких не имели в одиночестве».

Но при этом его работа никак не становится историей быта, остается искусствоведением в точном смысле этого слова. В его статьях не вещи рисуют картину быта, а наоборот, точными штрихами намеченный быт освещает внутренним светом художественные особенности архитектуры и наполняющих ее произведений прикладного искусства, помогает представить их как систему, цельность которой основана не на одном только формально-стилистическом единстве (как большей частью трактуется этот вопрос в наших исследованиях), и даже, пожалуй, не прежде всего на нем, а скорее на их органическом родстве с той жизнью, которая их объединила, на которую они рассчитаны, которую обслуживают. Классицизм для него был не модой и не «формой», а системой мышления («Интерьер русского классицизма»).

У такого подхода есть и еще одно достоинство: искусство интерьера, прикладное и декоративное искусство оказываются при этом не задворками, не второстепенной областью творчества, они тесно сплетены с духовной жизнью эпохи, в том числе и в самых высоких, отвлеченно-идейных ее проявлениях. Они предстают как органическая среда этой духовной жизни, формируемая ею и в свою очередь организующая внешние формы ее повседневного проявления: «Эти комнаты видели цвет русской интеллигенции 40-х—50-х годов XIX века, и не за обедом, но в моменты откровений и яростных споров», — пишет Николаев о хомяковских мемориальных комнатах в Музее сороковых годов.

В этот «бытовой» аспект искусства классицизма включается не только интерьер, но и городской вид. Сознательно организованный и «поданный», он входит внутрь усадьбы, внутрь дома, раскрывается со специально спланированных галерей, объединяя дом со «зрелищем города». Эта связь структуры и планировки городской усадьбы и ее парка с системой городских видов (блестящий анализ которой дан в статьях о домах Баташева и Усачевых) никем не была еще, кажется, исследована и даже поставлена. А между тем она необычайно важна для понимания художественного богатства таких ансамблей, как Пашков дом, дом Тутолмина и многие другие. Важно здесь и то, что исследователь ставит своей задачей воссоздать видение современника этих ансамблей, его восприятие, его понимание ценности того или другого решения [Та же тема связи интерьера с природой, организации вида из окна исследуется Николаевым и на материале загородной усадьбы — см. главу о Полотняном заводе в его книге «По калужской земле».].

Так внимание к подробностям «бытования» искусства оборачивается не мелочностью, а раскрытием сложных ассоциативных связей, которые наполняют жизненным, не музейным содержанием живущую среди людей вещь.

Не музейное изучение искусства, изучение произведения не вырванным из его среды — вот что характерно для Николаева, и потому в Музее сороковых годов его особенно привлекает попытка преодоления музейного духа, создания атмосферы живого дома, пусть даже несколько искусственными средствами. И показывая, как именно создавалась в Музее эта атмосфера, он сам мастерски набрасывает картину жизни дома, как художественно-бытового комплекса, в котором стиль времени и бытовые привычки формируют некое единство. Более того, он прослеживает сложную взаимосвязь в изменениях стиля и быта при переходе от сороковых к пятидесятым годам, т. е. показывает стилистические изменения сквозь призму меняющегося отношения людей к их жизненной среде: «Уют начинал уже теснить в этой комнате былую архитектурность интерьера»...

Тем самым «приведение» искусства к быту ни в коей мере не означает ни снижения этого искусства, ни ухода от собственно художественных критериев оценки. Напротив, сам быт эпохи постоянно выступает здесь как художественно значительный, эстетически осмысленный процесс, организуемый искусством (см., например, размышления о театральности интерьера в начале статьи об интерьере классицизма).

Ощущение внутреннего единства, художественной цельности этого процесса позволяет Николаеву перебрасывать мостики между различными по материалу, формам и масштабу явлениями искусства классицизма. «Первый от канала пруд уютен, как небольшая гостиная», — пишет он, анализируя парк Полотняного завода [Николаев Е. В. По калужской земле, с. 72]. Сравнение неожиданное, смелое (что, в самом деле, общего может быть между прудом и гостиной?), но вовсе при этом не произвольное. В нем тоже концентрируются важные черты метода исследователя: восприятие всей художественной культуры классицизма как единства, основанного не на внешнем сходстве мотивов, но подчиненного, при всем различии художественных средств, общим принципам построения, сходной структуре, единому отношению к человеку.

Органическая способность не только понимать, но и непосредственно чувствовать искусство прошлого как такое единство и придает глубину и цельность этой книге. Но людям, знавшим Николаева, исследователям, пользовавшимся его консультациями или просто слышавшим его всегда увлеченные рассказы о только что найденном, замеченном или понятом, будет хорошо видна и неполнота нашего сборника. Они вспомнят знакомые им по этим рассказам, но так и не написанные главы его исследований и поймут, насколько богаче была бы книга, если бы ее автору был отпущен еще хоть год-другой творческой работы.

Раздел «Заметки и мысли» содержит лишь ничтожную часть этих незаконченных трудов — те мысли, которые начерно, для себя, уже были записаны, те факты, которые уже начали связываться в систему не только в голове, но и на бумаге. Материал же для этого был собран огромный и он продолжал накапливаться и одновременно осмысляться и обобщаться.

Читатель найдет в этой книге планы и первые наброски к большим, обобщающим работам «О культуре жилого строительства Москвы накануне Отечественной войны 1812 года», об ансамблях Москвы послепожарной. Но были и другие исследования, довольно продолжительные, но еще не доведенные до той стадии, которая оставляет хотя бы пригодные к публикации черновые записи. На стадии собирания материала оборвалась работа над статьей о малых формах архитектуры классицизма (для журнала «Декоративное искусство СССР»), в незаконченных списках и в отдельных статьях на смежные темы остался след многолетнего собирания и изучения памятников декоративной живописи и архитектурной лепнины XVIII —начала XIX веков. За написанной книжкой об архитектуре Калужской области должна была последовать и вторая — Николаев успел только отослать в издательство свою заявку на такую же работу по памятникам Тульской области. Начать ее он уже не смог. А за Тулой привлекали его внимание и памятники Смоленщины...

Конечно, о не сделанном можно только жалеть, оценивать приходится то, что сделано. Но и в этом виде, повторяю сказанное вначале, книга Николаева — это целый этап в изучении русского классицизма. А между тем, ее молодой автор не был, собственно, профессиональным историком искусства. Химик по образованию, он до последнего года жизни продолжал работать в Институте фармакологии и химиотерапии. Интерес к архитектуре возник в студенческие годы, в летних поездках в Ленинград. Николаева сразу же привлек классицизм — привлек своей загадочной способностью создавать красоту почти без деталей и украшений, точно найденными пропорциями голой степы. Этот интерес привел его в Музей русской архитектуры, где искусствовед и реставратор Л. В. Тыдман привлек интересующегося архитектурой студента к обмерам московских особняков, подлежавших сносу.

Это была бескорыстная, никем не заказанная работа для себя, вызванная лишь желанием зафиксировать и спасти для истории безвозвратно исчезающую старую Москву. Для Николаева она оказалась прекрасной школой, сделавшей из него профессионального историка архитектуры.

Деятельный, не академический характер такого изучения памятников формировал творческое отношение к исследуемому материалу, помогал увидеть скрытые богатства скромных, рядовых построек, обострил внимание к деталям. Здесь не было школьной систематичности, которую пришлось восполнить обширным самостоятельным чтением. Но зато к книгам Николаев пришел уже от внимательно «прочитанных» памятников, а это сразу же давало ему самостоятельный взгляд на проблемы истории архитектуры, помогало избежать отвлеченно-умозрительных построений, начетничества. Путь этот, более трудный, чем обычный, может быть и не всякому доступный (сколько людей, интересующихся историей архитектуры «в нерабочее время» так и остаются в ней дилетантами), оказался для Николаева очень плодотворным.

Вместе с листами обмеров, с негативами, с коллекцией архитектурных деталей накапливались точные наблюдения, какие можно сделать только непосредственно работая с памятниками, возникали мысли, которых нельзя вычитать в книгах.

Расширялся и круг изучаемых памятников.

За архитектурными поездками по Подмосковью (особенно подробно была обследована и изучена Коломна) последовали и более дальние — в Рязань и Касимов, Калугу, Тулу, Ярославль и Тутаев, Смоленск. Архитектуру провинции, как и московскую, Николаев стремился охватить широко, не удовлетворяясь узким набором известных, «признанных» памятников.

Какое-то время все это делалось для себя, для удовольствия, без дальних планов. Но знания и опыт, накапливаясь, предъявляют свои права. Молодой химик становится известным среди специалистов по искусству XVIII века. Из человека, обращающегося к другим за советом и помощью, он незаметно превращается в знатока, все чаще консультирующего других. Этому способствуют и его прекрасная память, энергия и постоянная увлеченность исследователя, и радостное желание поделиться своими знаниями и находками, не частое у специалистов, ревниво оберегающих обычно «свои открытия».

Первое практическое приложение новая специальность Е. Николаева нашла в Мурановском музее, где он водил экскурсии летом 1959 и 1962 годов. За этим последовали выступления с научными сообщениями в Кусковском музее: «Новые данные о Пречистенском дворце М. Ф. Казакова» (март 1964 г.); «Обследование памятников архитектуры в районе Нового Арбата» (октябрь 1964 г.); «Музей сороковых годов» (1965 г.) и в Музее архитектуры на научном заседании, посвященном творчеству Казакова — о найденных им домах из Альбомов Казакова (апрель 1964 г.). Доклад о Музее сороковых годов лег в основу первой статьи Е. Николаева для журнала «Декоративное искусство СССР».

Дальнейший, уже совсем короткий творческий путь Е. Николаева легко прослеживается по его опубликованным работам [См. библиографию]. Они были замечены читателем. Сочувственные отзывы критики встретила книжка «По калужской земле».

И, конечно, публикуемое в нашем сборнике наследие молодого ученого, дополненное здесь неопубликованными и неоконченными его работами еще полнее и ярче покажет его вклад в историографию русского классицизма. Отдельные статьи, собранные воедино, выявляют новые качества. Яснее выступает творческая личность автора, круг его интересов, задачи и общее направление работы — то, что можно назвать почерком исследователя.

Впрочем, внутреннему единству материала книги не вполне соответствуют его внешние качества. Дело в том, что в книгу вошли и работы популярные, предназначенные для самого широкого читателя, и статьи, адресованные читателю более подготовленному, и, наконец, узко специальные работы. И хотя самые популярные статьи (например, «Москва Герцена») сделаны на столь же высоком научном уровне, что и строго документальные исследования о казаковских альбомах, их соседство создает некоторый стилистический разнобой, который мы не считали нужным искусственно сглаживать.

Николаев писал живым, свободным, очень выразительным языком. Но в работах, не оконченных им, порой буквально собранных из черновых отрывков, неизбежно оставались языковые небрежности, повторы, обрывы мысли. Дополняя пропущенные в черновиках даты и адреса, выверяя цитаты и исправляя неточности, которые не успел выправить автор (его законченные работы отличаются в этом смысле высокой тщательностью), мы не хотели, однако, выправлять язык или дополнять оборванные фразы, придавая тем самым не оконченной, черновой работе внешность отделанной. Вообще мы стремились сохранить, по возможности, нетронутым авторский текст, считая, что в посмертной публикации не должно быть места для того редакторского «доведения» его, какое возможно лишь при участии и с согласия автора. Мы уверены, что неизбежная при этом языковая шероховатость отдельных частей книги искупается ее большей документальностью.

Ю. Герчук