Введение. Г. А. Саркисиан

Часть первая. АРХИТЕКТУРА ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ В ИТАЛИИ

Глава I. Пути развития итальянской архитектуры в XV—XVI вв. А. И. Каплун

Глава II. Архитектура Италии 1420—1520 гг.
1. Архитектура Тосканы, Умбрии, Марки. В. Е. Быков (Тоскана, Умбрия), А. И. Венедиктов (Марки), Т. Н. Козина (Флоренция — город)
2. Архитектура Венеции. В. Е. Быков
3. Архитектура Рима. В. Ф. Маркузон (Мастера и памятники архитектуры Рима), Т. Н. Козина (Рим — город), А. И. Опочинская (Рядовая застройка)
4. Архитектура Милана и Ломбардии. В. Ф. Маркузон (Мастера и памятники архитектуры Ломбардии), А. И. Опочинская (Рядовая застройка)
5. Архитектура Рима в первой четверти XVI в. В. Ф. Маркузон

Глава III. Архитектура Италии 1520—1580 гг.
1. Архитектура Рима. В. Ф. Маркузон
2. Архитектура Флоренции. А. И. Каплун (Вазари), А. И. Венедиктов и А. И. Каплун (Амманати, Буонталенти)
3. Архитектура Северной Италии. В. Ф. Маркузон (Введение, Дж. Романо, Санмикели, Венеция, Палладио), А. И. Опочинская (Жилые дома Венеции), А. Г. Цирес (Театр Палладио, Алесси)

Глава IV. Строительная техника. Ю. К. Милонов

Глава V. Итоги развития итальянской архитектуры в XV—XVI вв. В. Ф. Маркузон (Итоги развития архитектуры), Т. Н. Козина (Градостроительство, идеальные города), А. И. Опочинская (Виллы и сады)

Часть вторая. АРХИТЕКТУРА ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИХ СТРАНАХ (вне Италии)

Глава І. Архитектура Франции. А. Г. Цирес

Глава IІ. Архитектура Испании. Ю. Ю. Савицкий

Глава III. Архитектура Португалии. А. И. Венедиктов

Глава IV. Архитектура Великобритании. Г. А. Саркисиан

Глава V. Архитектура Нидерландов. Е. И. Роттенберг

Глава VІ. Архитектура Германии. К. Юнгханс

Глава VIІ. Архитектура Австрии. Е. Д. Квитницкая

Глава VIIІ. Архитектура Венгрии. Э. Ревхели

Глава IX. Архитектура Трансильвании. Э. Ревхели

Глава X. Архитектура Югославии (Хорватии, Словении и Черногорского Приморья). А. Мохоровичич (Хорватия), Ф. Стеле (Словения), Д. Бошкович (Черногорское Приморье)

Глава XІ. Архитектура Чехословакии
1. Архитектура Чехии. З. Вирт, П. Н. Максимов
2. Архитектура Словакии. И. Кун

Глава XII. Архитектура Польши. Я. Захватович

Глава XIII. Архитектура Скандинавских стран. А. И. Венедиктов
1. Архитектура Дании
2. Архитектура Швеции

Заключение

Приложения
1. Литература
2. Указатель архитектурных памятников. Л. Г. Дзисько при участии Е. И. Кириченко
3. Именной указатель Л. Г. Дзисько при участии Е. И. Кириченко

Введение

С конца XIV в. в Западной Европе умножаются признаки приближающегося кризиса феодального способа производства. Непрерывный рост производительных сил и связанное с ним оживление внутренних рынков и внешней торговли сопровождаются развитием товарно-денежных отношений, подтачивавших аграрную базу феодализма. В многочисленных городах закладывались основы господства нового класса, формировалось мировоззрение, идущее на смену идеологии средневековья.

Пробуждение наступало постепенно. Но в XV—XVI вв. все многообразные факторы развития новых общественных отношений, зревшие исподволь, как бы объединились в концентрированном усилии свалить феодализм и церковь. Эволюция средневекового общества сломила сопротивление устаревших феодально-теократических схем, и они рухнули, очистив место новым веяниям, в которых вся совокупность общественной жизни и культуры явилась свидетельством наступившего перелома.

Этому сложному и противоречивому процессу сопутствовали два явления всемирно-исторического значения: «Возрождение» (Ренессанс) и «Реформация». В обоих случаях эти термины, призванные выразить идейную сущность происшедшего переворота, не раскрывают содержания понятия: как Реформация не была восстановлением первоначальной чистоты христианского вероучения, так и Ренессанс не был возрождением античности.

Естественно, что колыбелью этого переворота оказались города, бурное развитие которых способствовало появлению нового человека, деятельного, трезвого, узнавшего цену времени и материальных благ, цену жизни. Шаг за шагом наступал этот новый человек на все, что стесняло его свободу, ограничивало его энергию, что мешало ему строить свою жизнь и наслаждаться ею. Одно за другим рушились окостеневшие средневековые представления и учреждения — цехи и гильдии, монастырские конгрегации и городские коммуны. Стены сословной исключительности дали трещины.

Самый принцип коллегиальности учреждений, веками сковывавший предприимчивость личности, требовал пересмотра. Наступало время индивидуального мастерства и личной инициативы, приближалась эпоха национальных монархий: идеи «священной римской империи» и папской теократии исчерпали себя в столкновении миродержавных притязаний обеих сторон. В конце концов, сам католицизм в результате Реформации становился не более как одним из вероисповеданий христианского мира. Единство сменялось множественностью.

Одной из важнейших особенностей этого движения было освобождение личности от тирании отвлеченностей, отказ от слепого подчинения авторитетам, замена веры данными личного опыта. Дух пытливой критики подтачивал не только неподвижную догму официально-церковного миросозерцания, но и самый ее фундамент: религиозное предание и священные тексты. Познание объективного мира раскрывало новые горизонты, а поиски реально прекрасного на земле вместо отвлеченной красоты потустороннего скоро привели к гибели аскетического идеала.

В раннее средневековье религия не была делом личного убеждения, не была даже государственным установлением в древнеримском понимании официального культа. Она охватывала все аспекты личной и общественной жизни, и мышление вне догматической схемы было так же невозможно, как немыслима была сама жизнь вне церкви и ее функций. Вся совокупность явлений объективного мира, от капризов стихий до мучительной тайны смерти, объявлялась истиной, недоступной бессильному разуму смертных, и поскольку земля считалась временным и постыдным местопребыванием человека, наблюдение природы и действительности считалось бесцельным.

Архитектура и мировоззрение средневековья развивались во взаимодействии, и повсеместное распространение, относительное единообразие и многовековая стойкость готики в немалой степени закрепили замедленную эволюцию идеологии католического средневековья. Оставаясь функцией феодального строя с его унифицированным мировоззрением, готика, при всех своих местных особенностях, была по сути дела архитектурой типологически и стилистически единой, архитектурой городских церквей. Только в XVI в., когда Реформация объявила веру делом личного опыта каждого, положение изменилось: формообразующий процесс освободился от диктатуры церкви. Реформация, хотя и не создавшая собственной архитектуры, открыла путь возрожденным формам языческой античности, в начале XVI в. хлынувшим через Альпы из Италии.

Процесс становления и развития средневековой архитектуры в Италии имел свои особенности, и ретроспективно эта архитектура действительно представляется не более как мостом, перекинутым от античности к ренессансу. В Италии практически отсутствовал важный элемент средневековой культуры — кельтские переживания. На протяжении всего средневековья здесь либо скрещивались, либо чередовались не только антагонистические политические интересы, но и противоречивые культурные влияния, мешавшие кристаллизации форм, которые обладали бы отчетливой и последовательной линией развития. Древняя местная традиция каменного строительства препятствовала проникновению в Италию северных каркасных конструкций, тем более что здесь отсутствовали условия, вызвавшие за Альпами поиски новых конструктивных решений. В то же время идейно-художественное содержание архитектуры средневековой Италии с ее культурой, проникнутой смутными воспоминаниями античности, отвечало эстетическим запросам и характеру мировоззрения народа куда больше, чем формы готики, проникнутые влиянием чуждой психики. Как бы то ни было, но в конструктивном отношении сравнительно вяло развивавшаяся и многообразная архитектура средневековой Италии противостоит единству и энергичной логике развития зодчества заальпийской Европы.

Тектонический язык архитектуры Италии в средние века имел собственную морфологию и собственный синтаксис. Его чарующая выразительность достигалась совершенно иными средствами, чем к северу от Альп. Само чувство архитектурного пространства было здесь иным, и композиция, как правило, избегала непосредственного слияния вертикальных и горизонтальных объемов. При всей пестроте архитектурных форм Венеции, Ломбардии, Рима, Сицилии, Тосканы — повсюду решающим оставалось прекрасное, как его понимало общество, веками смотревшее на Восток как на источник света и унаследовавшее от поздней античности не только предания, но и бесчисленные памятники. Однако эстетические идеалы, отвергавшие всякую неумеренность чувства, в том числе и религиозного, не могли быть идеалами средневековой церкви. Возможно, что именно поэтому эволюция средневековой идеологии, свободно читающаяся в романской архитектуре и в готике, отражена сравнительно слабо в архитектуре Италии того времени. Здесь нет ни повсеместности, ни единства архитектурных систем Севера, нет такой последовательности развития и четких хронологических границ романской системы и готической. Да и как можно вообще говорить об этих системах в Италии, если не условно? Бывшая сердцем средневековой Италии, наиболее свободная от чуждых влияний, Тоскана создала свою архитектуру, исполненную античных воспоминаний, одинаково далекую как от романских, так и от готических концепций. Таким образом, в отличие от Севера в Италии, к тому же относительно богатой монументальными сооружениями светского характера, архитектура и религиозная идеология развивались в значительно меньшей зависимости одна от другой. С тем большей решительностью и быстротой освобождалось общество Италии от тирании религиозных отвлеченностей, и с появлением новых идеалов прекрасного, обусловленных обновленным мировоззрением, легко и свободно возникла архитектура итальянского Возрождения.

Интенсивное общение европейских народов с Италией в XVI в. вызвало широкое проникновение итальянских художественных и архитектурных форм за Альпы, где изменившиеся социально-политические условия и новая идеология искали соответствующего выражения в архитектуре. Но, усваивая заимствуемые в Италии формы, другие народы неизбежно переживали их в свете собственных культурно-исторических традиций и национальных особенностей собственного «возрождения», шедшего навстречу итальянскому.

В силу неравномерности эволюции западноевропейского феодализма и под влиянием местных условий отдельные государственно-политические образования Европы подошли к своему «возрождению» XV—XVI вв. разновременно и своими собственными путями. Поэтому хронологические рамки Возрождения крайне условны и периодизация итальянского Ренессанса, принятая даже со всеми необходимыми оговорками, не может быть применена к Европе в целом. Дифференцируясь по национальным признакам, Европа к этому времени перестала быть относительно единым организмом.

Пятнадцатый век был временем кристаллизации национальных государств. В это время уже определяются как государственные образования нового типа католическая Испания, будущая абсолютистская Франция Валуа и Бурбонов, торгово-промышленная Англия Тюдоров. На востоке возникает великое русское национальное государство, бесповоротно скинувшее ярмо зависимости и под властью дальновидных государей сумевшее сплотить народ в его титанической борьбе с силами варварства и разрушения. Под самым боком Европы место распавшихся арабских эмиратов заняла могучая деспотия Сулеймана Великолепного, изгнавшего крест с Леванта. Глухая стена, возникшая на традиционных путях заморской торговли Европы, заставила предприимчивых купцов искать новых коммуникаций с Востоком. Внезапно рушились стены привычного мира, и раскрывшиеся необъятные пространства и красочные цивилизации далекого Востока и Нового Света решительно опровергли каноническое представление о безысходной замкнутости земной «юдоли печали и слез».

В монастырской Европе романское искусство, как уже говорилось, и не могло иметь национального лица. В строительном деле средневековая традиция этого времени (клюнийская, цистерцианская) могла в частностях меняться под воздействием всесильного в средние века «духа местности», но ее основные планировочные, конструктивные и композиционные принципы повсюду оставались неизменными. Хотя готика была в основном созданием мастеров Иль-де-Франса, в XIII в. ее не рассматривали как национальную архитектуру Франции и термин «opus francigenum» подразумевал место ее происхождения, а не национальный характер. Да и при всех территориальных разновидностях готики в своей художественной сущности она всегда оставалась архитектурой всего городского средневековья Европы.

Но если в XIII в. науки и искусства феодального мира были унифицированы мировоззрением, в принципе непримиримым с идеей национальной обособленности, то с падением доктрины универсализма, выраженной в понятиях империи и теократии, создаются необходимые предпосылки для национальной окрашенности как общественной, так и художественной деятельности общества. Церковной монополии на грамотность приходит конец, а с ней кончается и идеологическая диктатура церкви. Уже с XIV в. университеты выходят из своей изолированности на арену идеологической борьбы. В Салерно, Неаполе, Тулузе, Монпелье благодаря своим восточным связям они откровенно отдаются изучению естественных наук и прежде всего медицины. Болонья, — этот древний центр изучения римского права, — превращается в идейную твердыню светской власти. Даже в центрах, оставшихся верными богословию,— в Сорбонне, Оксфорде, Праге, — все чаще делаются попытки критиковать священные тексты. Плоды схоластики перестают удовлетворять тех, кто искал истину.

Естественно, что процесс образования национальных государств протекал скорее там, где внешнеполитическая обстановка, война или угроза объединенным интересам короны и ранней буржуазии требовали сплочения всех сил под единоличной властью государя, в руках которого зыбкие границы государственных образований к XV в. принимают более устойчивые очертания. В пределах этих государств складывается внутренний рынок. С развитием письменности развивается общенациональный язык каждого народа. Паломничество сменяется частыми и регулярными путешествиями, которые все больше знакомят людей с родной землей.

Универсализму папства наносится новый удар образованием национальных церквей, правда, еще в лоне католицизма. В середине XV в. «буржская прагматическая санкция» кладет начало «галликанской церкви», т. е. иерархии, подчиненной не римскому папе, а королю Франции. Реформация XVI в. покончила с единством церкви, став в ряде стран знаменем национального самоопределения. Так, некогда единый путь культурно-исторического развития средневековой Европы с XVI в. получил национальные разветвления.

В условиях начавшегося распада феодальных отношений и ожесточенного сопротивления центробежных сил средневековья абсолютизм явился необходимой предпосылкой возникновения национальных государств и дальнейшего развития национальной культуры. Железная последовательность Капетингов помогла Франции раньше других завершить национальное объединение. В этой классической стране феодальной раздробленности и ранних коммун процесс централизации в XV в. пришел к своему логическому завершению. На Пиренейском полуострове семивековая «реконкиста» помогла кастильской короне объединить испанский народ. Хотя независимость Нидерландов и коренится в горделивых вольностях Брюгге, Гента и Ипра, понадобилась воля Вильгельма Молчаливого, чтобы в смертельной схватке с испанской реакцией утвердить право страны на собственную историческую судьбу.

В XVI в. с возникновением национальных государств и развитием национальной культуры унитарная архитектура католического средневековья также дифференцируется по национальному признаку, как в типологическом, так и стилистическом отношении, причем своеобразие складывающихся таким образом типов и форм наиболее отчетливо выражено именно там, где к этому времени уже господствует ясное национальное самосознание.

Так как основным носителем национального самосознания в той или иной стране выступал господствующий класс, национальные особенности в архитектуре Возрождения имели в каждой стране свою социальную обусловленность. В национальном архитектурном типе той или иной страны формулировались все местные композиционные и стилистические особенности архитектуры нового времени. Естественно, что чем прогрессивнее был господствующий класс как в социально-экономическом, так и в идеологическом плане, тем более «национальным», жизнеспособным и стойким оказывался ведущий архитектурный тип данной страны, тем более свободным и творческим — развитие ее архитектуры.

Архитектура редко обнаруживала свою классовую сущность с большей откровенностью, чем в Италии конца XV и начала XVI вв. Возникнув наряду с другими формами материальной и духовной культуры Возрождения как стихийное проявление общего подъема молодой буржуазии, она оставалась народной до тех пор, пока эволюция итальянского общества не привела к появлению нового дворянства и к прямому господству титулованных ростовщиков и кондотьеров.

Пятнадцатый век был для большинства итальянских городов временем крайней поляризации классовых сил, временем обострившихся классовых противоречий и полного упадка коммунальных вольностей. Величественная вспышка народного гнева (1378 г.) была подавлена, и корпорация богатейших утвердила во Флоренции свою «сеньорию». Скоро миновала нужда в опасном народном ополчении. Повсюду бесприбыльное и хлопотливое дело обороны, а вместе с ней и политики оказалось выгоднее предоставлять нанятым для этой цели профессионалам, сделавшим войну своим промыслом. Такие «подрядчики» от политики со временем захватили власть в городах, где они подвизались. Ранняя буржуазия искала сильной власти. Впрочем, не одни кондотьеры превращались в тиранов. Нередко ими становились купцы, банкиры, даже римские папы. Новые властители делаются родоначальниками целых династий. В качестве функции начавшихся новых производственных отношений именно в итальянских городах зарождается идея наследственного абсолютизма.

Одним из важнейших последствий Возрождения было оправдание индивидуализма, который возникал повсюду как реакция на средневековую идеологию. Действительность в прямом смысле слова на каждом шагу венчала удачу, а венценосным банкирам и кондотьерам лаконизм совершившихся фактов был понятнее красноречия возвышенных идей. Не находя в прошлом поддержку своим политическим притязаниям, они презирали вчерашний день и покровительствовали гуманистам — людям своего времени, врагам недавнего прошлого. Очень скоро лесть и клевета покупной учености оказались на службе соперничества «сорока тиранов», сменивших простодушное мужество своих предков на холодный расчет коварства. Тиран времени Возрождения — это уже не феодал, привыкший к запаху вина и конюшни. Воспитанный интеллектуальной средой новой Италии, он умел не только оценить творчество своих гениальных современников, но и заставить искусство служить себе, наряду со словом, кинжалом и отравой. Обеспечивая творчеству необходимую материальную базу, покровители художников через властное обаяние искусства утверждали свою аристократическую исключительность. Но пока живительные народные корни питали силы этого искусства, оно всегда умело подчинить условные формы глубине своего реалистического содержания.

В архитектуре Италии к началу XVI в. представители новой знати владели строительной инициативой практически монопольно. В то же время сама природа архитектуры делала зодчего в гораздо большей мере, чем художника, зависимым от заказчика. В таких условиях, естественно, ведущее место в архитектурной типологии принадлежало жилищу богатого и сильного человека, сначала еще наполовину замку, но затем, когда новый порядок восторжествовал окончательно, репрезентативному в своем облике дворцу, из архитектуры которого исчезли все факторы обороны. Путь этой архитектуры — в основном путь от ранних и суровых дворцов Флоренции к роскошным палаццо начала XVI в., рассеянным уже по всей Италии, путь от Альберти и Микелоццо к плеяде великих мастеров во главе с Браманте. Такой социологически закономерный архитектурный тип явился в то же время итогом непрерывного и последовательного развития крайне индивидуалистического мироощущения, которому была созвучна конструктивная логика и гуманистическая обусловленность возрождавшихся античных форм. В материальной культуре деятельный дух населения итальянских городов искал и находил антитезу архитектурных форм средневековья.

Именно в процессе эволюции городского дворца развивалось архитектурное мышление итальянского Возрождения. В архитектурном типе палаццо оно сформулировалось и получило свое наиболее законченное выражение. Однако к концу первой четверти XVI в. эта архитектура достигла такой зрелости и гибкости, что ее конструктивно-художественный язык, в котором ордерная система приобрела теперь очень важное значение, уже мог служить адекватным средством выражения любого композиционного замысла. Вот почему при всей классовой ограниченности эта архитектура фактически стала национальной, хотя экономические и политические условия не позволили стране объединиться.

В Италии не было центральной власти, не существовало объективных предпосылок для дальнейшего развития производительного и прогрессивного класса ранней буржуазии, класса, которому принадлежало будущее. Призывы лучших людей конца XV в. к объединению страны остались неуслышанными. Усвоив пресловутую свободу в выборе политических средств, провозглашенную Макиавелли, Италия, разбитая на враждебные друг другу мелкие тирании, забыла о той великой цели, которая могла, как думали, оправдать эти средства.

Поэтому единство художественных идеалов и архитектурно выразительных средств, достигнутое итальянским зодчеством в первой четверти XVI в., не могло быть развито. Архитектура и искусство получают в середине столетия новую окраску, в которой с нарастающей силой начинают проявляться черты, обусловленные неумолимым ходом трагических для национальных судеб Италии явлений ее экономической и политической действительности.

Дальнейшее развитие наиболее прогрессивных тенденций итальянского Возрождения можно проследить в творчестве отдельных ярких индивидуальностей, среди которых особое место принадлежит Андреа Палладио. В его виллах, дворцах и общественных сооружениях по-новому раскрылись и получили дальнейшую разработку композиционные приемы и выразительные средства римской архитектуры начала века.

Однако зрелый и гибкий ордерный, архитектурный язык Палладио, развивавшийся уже в условиях идейного оскудения и упадка общественной жизни, со временем оказался жертвой таившихся в нем опасностей: ордер превратился из тектонического средства в самоцель. Врожденное чувство меры не позволило итальянским эпигонам Палладио пойти слишком далеко по этому пути, но с тем большей силой сказалась канонизация «палладианства» к северу от Альп. Функциональная обусловленность прекрасного в архитектуре стала отвергаться, и прекрасное объявили функцией формальных закономерностей, действующих раз и навсегда.

Отвлеченность такой архитектуры делала ее вненациональной, и она легко прививалась повсюду, где формы как бы декретировались сверху единоличной волей заказчика. Она кажется созданной для того абсолютизма, который становится во главе национальных государств распадавшейся католической Европы.

Важнейшей особенностью архитектуры итальянского Возрождения, принципиально отличавшей ее от архитектуры средневековья, была эмансипация как творческого, так и собственно строительного процесса от влияний цеховых традиций. Коллектив исполнителей оказывался безусловно подчиненным индивидуальной творческой воле автора. Впервые после античности ремесленную эмпирику вытесняла «ученая» архитектура, стремившаяся построить свои конструктивно-художественные принципы на прочном научно-теоретическом основании. Вначале не столько пристальное изучение античных образцов, сколько вдумчивое и свободное исследование общих законов природы, ее физических явлений, определяло новые конструктивные и композиционные приемы; причем гуманистический характер возникавшей таким образом архитектуры проявлялся как в ее соразмерности человеку, так и в решающей роли, которую играла личность в самом строительном процессе от его начала до конца.

Изобретательность цехового мастерства, при всей своей ограниченности создавшего ряд остроумных строительных машин и прикладных приспособлений, не выходила, однако, за пределы опытного усовершенствования того, что было известно еще Архимеду. Только непосредственное изучение законов природы наряду с возродившейся верой человека в собственные силы смогло обеспечить революционный скачок, который прервал тысячелетний застой теоретической науки такими открытиями независимой мысли, как механика Леонардо да Винчи.

Запечатав семью печатями золотую книгу природы, католическое средневековье настолько сковало человеческий разум, что за тысячу лет беспрерывных насилий и войн оружие практически не развивалось. Если в церковной архитектуре необходимость решения новых пространственных и идеологических задач привела в свое время к триумфу готической тектоники, которая и явилась вершиной эмпирического мастерства, то фортификационная архитектура западного средневековья в соответствии с примитивностью осадных орудий оставалась весьма консервативной. Только непосредственные контакты с Востоком в XII—XIII вв. внесли некоторые усовершенствования как в стратегическую диспозицию оборонных элементов, так и в решение проблемы огнестойких перекрытий.

Само изобретение огнестрельного оружия сначала мало что изменило в средневековой крепостной архитектуре, и понадобился переворот Возрождения, чтобы баллистика превратилась в науку.

Символом переворота, внесенного в архитектуру наукой, служит купол флорентийского собора, сооруженный Брунеллеско. Не случайно первым значительным произведением новой архитектуры оказалось сооружение, в эстетике которого едва ли не решающую роль сыграла его революционная конструктивно-художественная характеристика. В конструкции купола не было ничего античного, не имела она и средневековых прототипов, хотя форма купола и была задана предшествующим проектом. Впервые мастер, столкнувшись один на один с грандиозностью стоявшей перед ним задачи, без всякой оглядки на цеховой опыт смело положился на самого себя, на результаты собственных наблюдений, вычислений и умозаключений и одержал победу. Этот триумф свободного разума, казалось, оправдывал дерзостное предположение ранних гуманистов, что человек и сам смог бы создать вселенную, будь у него необходимый материал и орудия. Младший современник Брунеллеско — ученый-гуманист и архитектор Леон Баттиста Альберти — прямо говорит, что могущество человека безгранично, стоит ему только познать самого себя и окружающий мир. Изданная им в 1485 г. архитектурная энциклопедия явилась первым сводом тогдашней архитектурной науки. Естественно, что с превращением архитектуры из ремесла в науку не практическая цеховая выучка, а знание всей совокупности теоретических положений новой строительной дисциплины сопутствовало деятельности мастера, единоличный замысел которого теперь по необходимости облекался в форму детального предварительного проекта. В отличие от обобщенных средневековых моделей такой графический проект полностью исключал любую форму творческого участия технических исполнителей в создании того или иного архитектурного произведения.

К началу XVI в. бурное строительство в Италии практически осуществлялось уже исключительно архитекторами, умевшими сочетать положения науки с новыми идеалами прекрасного. Неразрывно связанные в своей деятельности со всеми сферами художественного творчества, воодушевленные античными идеалами литературного гуманизма и памятниками славного прошлого, но в то же время проникнутые идеями своего времени, эти мастера нового типа, сохраняя индивидуальный почерк, воспитывали целые школы последователей, для которых, впрочем, индивидуализм и творческая самостоятельность в отличие от подмастерьев прошлого были едва ли не важнейшими из заветов учителя. Со второй половины XVI в., несмотря на все единообразие тектонического языка, вытекавшее из основ ордерной системы, разгорается борьба индивидуализированных направлений архитектурной мысли, невозможная в эпоху средневековой архитектуры, всегда пытавшейся сочетать все, что казалось пригодным и целесообразным. 

Не менее решающим условием становления архитектуры итальянского Возрождения было появление нового заказчика, пришедшего на смену средневековым коллективам монастырей, городских коммун, цехов и гильдий. Богатство и власть гуманистически образованных тиранов и банкиров, авантюристов и негоциантов — этих заказчиков нового времени — при всей пестроте их красочных биографий сочетались с художественным вкусом, воспитанным постоянным общением с людьми науки и искусства.

С торжеством свободной и сильной личности кончалась целая эпоха в истории градостроительства, эпоха, в которой с такой убедительной силой архитектура показала свое градоорганизующее значение. Не случайно на протяжении тысячелетия центр тяжести архитектурного развития лежал в общественных сооружениях — церковных, гражданских, фортификационных. Но движущие силы этой эпохи не способствовали сознательному градостроительству, и то, что в сфере ансамблевой застройки предпринималось личной инициативой, приобрело градостроительную характеристику лишь в формально-художественном плане в сочетании с позднейшей архитектурной средой. Градостроительные функции новой архитектуры, в корне отличные от средневековых, сказались лишь в последующий период неокатолического барокко и абсолютизма. Но в XV—XVI вв. сам характер господствующей типологии новой архитектуры исключал ее сколько-нибудь значительную градоорганизующую роль. Во Франции и Англии новая архитектура вообще возникала, как правило, вне городов. В Италии и Испании представленная типами городских дворцов новая архитектура противопоставляла себя городу в целом. Там же, где ведущими типами оказывались все еще средневековые ратуши и гильдейские дома (Нидерланды, Германия), она лишь продолжала градостроительную инерцию предшествующей эпохи.

В Италии единственный осуществленный градостроительный проект Возрождения — это деревня, превращенная за три года волей папы-гуманиста в роскошный ансамбль. Однако, не имея иного оправдания, кроме чести быть родиной возвысившегося человека, Пиенца служит не столько примером градостроительного искусства своего времени, сколько памятником личного тщеславия Пия II, именем которого она и названа.

Неудовлетворенность социальными условиями действительности выражена, прежде всего, обилием различных градостроительных утопий, теоретические схемы которых говорят именно о том, чего не было. Но эти проекты «солнечных государств», не получившие исторической санкции, а потому и оставшиеся неосуществленными, принадлежат не столько истории материальной культуры, сколько истории идей.

За пределами Италии в период общего «возрождения» Европы стихийно протекавший формообразующий процесс новой архитектуры развивался в принципиально иных условиях, дифференцируясь в зависимости от местных общественно-политических особенностей каждой страны и от характера унаследованной строительной традиции. Здесь долго не было профессионала-архитектора, не было и такого множества просвещенных заказчиков, которое обеспечило архитектуре итальянского Ренессанса ее быстрый и блистательный подъем.

Новое искусство книгопечатания размножило бесчисленные альбомы трафаретных «антиков», заменивших отсутствующих профессиональных архитекторов, особенно в странах со стойкой цеховой традицией (Германия, Нидерланды). Эти «антики» применялись ремесленниками в каждой стране по-разному, что в значительной мере и определило лицо национальных архитектурных типов, которые слагались в период Возрождения к северу от Альп. Прошло целое столетие, прежде чем к началу XV в. в ряде национальных государств Европы появились собственные кадры архитекторов нового типа, поставивших усвоенный ими международный язык палладианства на службу абсолютизму. Однако эта победа была достигнута «ученой» архитектурой не без борьбы со стихийным формотворчеством в недрах слагавшихся национальных государств, в которое в каждой стране по-своему вовлекались и заимствуемые итальянские формы.

Территориальная близость, торговые и политические связи, а также идейное общение южнонемецких городов с Ломбардией способствовали раннему проникновению в Германию итальянских влияний. Первые немецкие гуманисты получили образование в Болонье и Падуе, но в отличие от своих итальянских учителей заняли резко враждебные церкви позиции, направив свои усилия на восстановление чистоты библейской традиции. Эта богословская окрашенность немецкого гуманизма очень скоро привела его к открытому конфликту с католической иерархией, а затем и к разрыву с официальной церковью. Благодаря учению Лютера бюргер обретал внутреннюю свободу, ибо для своего «спасения» не нуждался больше в посредничестве церкви. Так немецкий гуманизм прямо привел к Реформации.

Роль Реформации в становлении национальных государств общеизвестна. Однако германское лютеранство, возникнув преимущественно как бюргерское движение, скоро испугалось социального содержания, которое в него вложили крестьянские массы, восставшие против феодального гнета, и, утратив свою взрывчатую силу, превратилось в опору княжеского сепаратизма.

Неравномерное экономическое развитие Германии XV—XVI вв., отсутствие внутренних экономических связей и централизованной власти делали национальное объединение страны немыслимым. «В то время как в Англии и Франции подъем торговли и промышленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем самым к политической централизации, в Германии этот процесс привел лишь к группировке интересов по провинциям вокруг чисто местных центров и поэтому к политической раздробленности...» (Маркс и Энгельс. Соч. изд. 2-е, т. VIII, стр. 117).

Энгельс отмечал, что экономическая раздробленность Германии мешала немецкому бюргерству вырасти в буржуазию в собственном смысле этого слова.

Особенности социальной структуры немецкого общества XV—XVI вв. с его городской культурой, отмеченной господством цехового строя и тиранией «духа местности», по необходимости делали немецкий Ренессанс бюргерским. Воззрения бюргера были антагонистичны искусству. Он с ветхозаветной яростью нападал на все языческое, а его размеренный быт и расчетливое благочестие исключали любовь к бесполезно прекрасному. Он стремился по возможности приспособить старые формы к новому содержанию. Отсюда беспримерная стойкость средневековой художественной традиции в немецких городах, обязанных своей славой десяткам тысяч превосходных ремесленников. Нюрнберг, Аугсбург, Ульм, некоторые рейнские города были центрами высокого мастерства.

В отсутствии общенациональных идеалов замкнутая ограниченность кругозора, прямо противоположная художественным тенденциям времени, в сочетании со свойственными протестантизму вообще иконоборческими устремлениями объясняет некоторые особенности архитектуры германского Возрождения. В то же время отсутствием мощных общественных сил, связанных единством интересов и миросозерцания, объясняется отсутствие единообразного и четкого социального заказа. Германия не знала того широкого гражданского строительства, которое характеризует развитие национальных государств в XVI—XVII вв. Здесь не было бурного усадебного строительства Англии, церковно-дворцового строительства Испании, светского строительства Франции.

Перемещение центра тяжести хозяйственной жизни Западной Европы с берегов Средиземного моря на берега Атлантики с новой силой сказалось на неравномерности экономического развития Германии. С упадком швабских и рейнских городов чахнут первые ростки немецкой национальной культуры. Место Нюрнберга и Аугсбурга занимают Любек и Данциг (Гданьск) — богатые центры вненационального Ганзейского союза с его торговыми интересами, часто прямо противоположными целям национального единения. Космополитическая природа ганзейского патрициата, в процессе ожесточенной классовой борьбы захватившего власть в этих городах, исключала сколько-нибудь прогрессивные национальные идеалы. Социальная сущность этой высшей прослойки бюргерства с ее гильдейской организацией сказалась как на общем характере, так и на типологии архитектуры северной Германии в период Возрождения. Здесь, на родине кирпичной готики, ратуши и гильдейские дома представляют собой ведущий тип новой архитектуры.

Если встречающиеся в первой четверти XVI в. на юге Германии в дворцах меценатствующих купцов и банкиров художественные формы проникли сюда непосредственно из Италии, то на севере антикизирующие детали появляются много позже, притом из вторых рук. В поисках средств неумеренного декоративного обогащения строители обращаются к альбомам. Ремесленное применение итальянских «антиков» к средневековым архитектурным типам муниципальных и гильдейских зданий, к тому же выполненных преимущественно в кирпиче, создает своеобразные композиции по духу своему впрочем все еще средневековые.

При отсутствии социально-экономического и политического единства как архитектуре южных городов, так и гражданским сооружениям севера Германии времени Возрождения не суждено было развиться в большой национальный стиль.

По-иному шло историческое развитие Франции, где уже в процессе Столетней войны с Англией были заложены основы национальной монархии Валуа. Преемники парижского графа Гуго Капета путем династических браков, покупкой, завоеванием или коварством систематически из поколения в поколение прибирали к рукам раздробленную территорию страны, пока к концу XV в. тень их Венсеннской цитадели не покрыла замки некогда могущественных феодальных князей. С исчезновением бургундского герцогства сходят со сцены последние соперники Людовика XI. К этому времени давно уже ликвидированы вольности средневековых коммун. Торговля и ремесло горожан, ставших «королевскими», призваны теперь работать на абсолютизм. Убедившись в выгоде городского хозяйства, абсолютизм становится на путь искусственного градостроительства, нередко планируя свои «новые города» в полном пренебрежении к реальным условиям их хозяйственной жизни.

Резкая сословная дифференциация отмечает в начале XVI в. общественный строй Франции. Бесправное крестьянство, обремененное поборами, и рыхлый торгово-промышленный класс горожан оплачивали непомерную стоимость абсолютизма, в то время как два сословия, дворянство и духовенство, свободные от налоговых тягот, пользовались всеми преимуществами нового строя. Основной силой, на которую опирался абсолютизм во Франции, было дворянство, особенно служилое, непрерывно пополнявшееся за счет продажи должностей. Царствования Карла VIII, Людовика XII и Франциска I в конце XV и в первой половине XVI в., управлявших страной единолично, при помощи этой армии послушных чиновников укрепили французский абсолютизм с его честолюбивой внешней политикой, регулярной военной силой и развитой налоговой системой.

С кристаллизацией дворянской монархии совпал быстрый рост благосостояния страны. Агрессивная внешняя политика привела к ряду походов в Италию, предпринимавшихся французскими королями с целью укрепления влияния молодого национального государства. Этим «итальянским» походам обычно приписывается большое значение в становлении французского Ренессанса. Прямое и длительное соприкосновение с культурой и цивилизацией Италии якобы не могло не открыть глаза на ее культурное превосходство грубоватым и невежественным дворянам, недавно еще вышедшим из медвежьих углов Оверни, Пикардии и Бретани.

В таком взгляде на значение итальянских войн есть большая доля преувеличения. В отличие от немецкого французское дворянство никогда не было «невежественным» — рыцарская культура Прованса, позволяющая в известном смысле говорить о французском «Ренессансе» еще в XIII в. превратилась в наследственную традицию французского дворянства. Непременное участие его чуть ли не во всех крестовых походах создало влиятельное культурно-историческое предание, основанное на длительном общении Франции с цивилизацией Востока. Неоспоримо первенствующее место парижского университета в средневековой схоластике. Гуманистические занятия многочисленных французских ученых, греческая и особенно латинская филология привели к упорядочению и унификации национального языка — главного орудия объединения и духовного возрождения Франции XV—XVI вв. Проза Фруассара и Жуанвилля не знает современного ей эквивалента в других странах. Университет в Тулузе в области рецепции римского права сделал для Франции не меньше, чем Болонья для Италии и Германской империи, в то время как университет в Монпелье издавна считался центром медицинской науки и колыбелью точных наук. К тому же культурные контакты между Францией и Италией не прекращались со времен Карла Великого. Светская культура южнофранцузских городов мало чем отличалась от итальянской.

Италия была «открыта» французами задолго до итальянских войн, и «варварство» французского дворянства в значительной мере метафора, пущенная в оборот итальянскими публицистами того времени, по античной традиции считавшими «варварским» все, что приходило из-за Альп, и в свое время окрестившими даже книгопечатание «варварским» искусством.

Внутренние предпосылки раннего культурного возрождения Франции слагались независимо от Италии в процессе собственного исторического развития, которое и определяло национальные особенности французского Ренессанса и прежде всего его антибуржуазный, подчеркнуто дворянский характер.

Светской направленности мировоззрения французского общества не импонировала моральная проповедь кальвинизма; французское мировоззрение в XVI в. складывалось вне воздействия богословского догматизма немцев или упрямой реакционности испанского католицизма. Для французских дворян лозунги гугенотов были скорее знаменем политической борьбы против королевского абсолютизма, чем манифестом религиозной веры. Отсюда в отличие от Испании полная свобода развития французской архитектуры XVI в. от каких-либо вероисповедных влияний.

И все же походы в Италию сыграли определенную роль в обновлении художественных и общекультурных интересов французского общества XV—XVI вв. Сам Франциск I, его непосредственное окружение и подражавшая двору военная и гражданская аристократия научились у итальянских меценатов покровительствовать художникам.

Руками приглашенных во Францию итальянских мастеров Франциск I и его двор внедряли в художественный обиход своей страны итальянские приемы и формы, которые со временем вошли в новое, глубоко национальное искусство Франции. Выдающиеся итальянские мастера, включая Леонардо, приглашались украсить величие французского трона. Но архитектура Франции заслуженно гордилась блестящим прошлым, и первые итальянцы не могли сколько-нибудь глубоко изменить ее национальное содержание, тем более что процесс становления новой архитектуры был уже в полном разгаре.

Как и всюду по эту сторону Альп, светская архитектура во Франции становится выразительницей новых идей. Как и всюду, «итальянские» формы, или «антики», проникают и здесь через детали или орнамент, план же, общая объемная композиция, а тем более конструкции остаются первое время традиционными, т. е. средневековыми. Органическое слияние старого и нового определяется, с одной стороны, изменившимися художественными вкусами, с другой — настоятельными требованиями социального порядка — спецификой быта, зависевшего как от стойкости традиций, так и от новых общественных функций архитектуры в централизованном дворянском государстве.

В зодчестве Франции первой половины XVI в. в полном соответствии с национальным характером нового государственного строя и господствовавшего общественного сознания ранний Ренессанс сразу же обретает национальные черты, свидетельствующие, в частности, о стойкой преемственности средневековой художественной традиции. Мастерами нового стиля создается принципиально иной тип сооружения — городской дворец и загородный увеселительный замок. В планах замков на Луаре, как и в бесчисленных особняках провинциальных городов, ясно прослеживается влияние абсолютистского строя молодого национального государства. Каждый дворянин в организации своего быта повторял в соответствующем масштабе схему организации королевского двора; челядь заменяла свиту, разорительный этикет — дворцовый церемониал, а пространственная структура загородных замков с их анфиладным расположением парадных помещений напоминала королевский дворец.

Таким образом, не в Париже, а на берегах любимой Валуа Луары выросла национальная архитектура раннего французского Ренессанса. Своеобразные аркатуры и высокий силуэт кровель, как бы подвешенные по углам круглые башенки, средневековая неприязнь к горизонтальным линиям и плоскостным фасадам наряду с подчеркнутой вертикальностью общей композиции делают замки французских дворян совершенно отличными от итальянских палаццо. И долго еще непременное присутствие воды у стен замка как воспоминание о некогда неприступном рве будет вызывать средневековые ассоциации.

Национальные и социальные особенности французского Ренессанса определили лицо французской архитектуры того времени. Уже в первой половине XVI в. она с предельной четкостью отразила дух нового времени и явилась функцией изменившегося государственного и социального строя. Возник национальный архитектурный тип, не знавший аналогии ни в прошлом самой Франции, ни за пределами французского государства.

Резиденция короля и аристократии, которой он теперь повелевал «по милости божьей», а не как первый среди равных, и бесчисленные увеселительные замки, где в основном протекала жизнь дворян, покинувших свои провинциальные поместья, чтобы быть ближе ко двору, служили архитектурным выражением дворянского абсолютизма, в то время как импозантные здания правительственных учреждений, воздвигавшиеся в провинциальных городах, были призваны воспитывать в сердцах французов чувство национальной гордости и веру в нерушимость абсолютистского строя.

Национальная архитектура Франции впервые получила свое законченное выражение в этом «стиле короля Франсуа». В дальнейшем она смогла совершенно отказаться от своих первоначально традиционных художественных форм и полностью заменить их заимствованными, но замена происходила в пределах уже созданного национального типа, в раннем формировании которого приемы средневекового народного зодчества успели сыграть определенную роль.

При всей многообещающей силе молодого и светского французского королевства сильнейшей национальной монархией XVI в. была католическая Испания.

Семь веков победоносной освободительной борьбы с маврами, в 1492 г. завершившейся падением Гранады, рано воспитали в испанском народе чувство национальной солидарности и подготовили слияние двух важнейших государств испанского средневековья — Кастилии и Арагона.

Реконкиста сопровождалась усиленной и быстрой колонизацией земель, освобождавшихся от мавров, что в условиях феодального землевладения, естественно, вело к росту численности мелкопоместного в своей массе дворянства.

Экономическое развитие Пиренейского полуострова также имело свои особенности. Постоянные людские потери и непосильные налоги рано привели ремесленное производство и промышленность в состояние застоя (не считая Каталонии), а сельское хозяйство неуклонно разорялось хищничеством крупных феодалов, в руках которых оставалось овцеводство.

Прогрессирующему экономическому упадку страны и консерватизму господствующих в ней общественных отношений сопутствовало глубоко реакционное идеологическое влияние католической церкви, игравшей особую роль в развитии реконкисты, которой она стремилась придать характер крестового похода. Успех в этой борьбе, одновременно с победой национальных начал, знаменовал собой в то же время и победу креста над полумесяцем, победу, в которой действительность отказывала церкви на Востоке и которая с тем большей последовательностью использовалась ею в Испании для укрепления своего авторитета. Национальное дело Кастилии становилось делом церкви. С другой стороны, суеверие народа приписывало покровительству церкви успехи реконкисты.

Просыпающееся национальное самосознание закалялось в долгой и трудной борьбе, а национальное чувство дворянства, возглавляющего эту борьбу, сочеталось с напряженной, часто фанатической религиозностью. Поэтому в Испании объединительным тенденциям короны сопутствовал беспримерный в XV—XVI вв. рост клерикального влияния. Так церковь объективно противоречила своим теократическим идеалам, способствуя процессу рождения национального государства. В том, что исторически прогрессивный процесс национальной консолидации испанского народа оказался в то же время социально и идеологически глубоко реакционным, и заключается одно из основных противоречий испанской культуры XIII—XV вв.

Одновременно с освобождением страны шла болезненная ломка не только социальных установлений, но и идеологических представлений. Кастильская феодальная система в отвоеванных областях сменила сравнительно демократический строй, господствовавший на территории бывшего кордовского халифата. В атмосфере нетерпимости и удушающей дворянско-церковной дисциплины быстро угасал свободолюбивый дух предприимчивости. В то время как повсюду зрели предпосылки победы светского миросозерцания, в Испании, бывшей в период арабского владычества колыбелью положительных наук и свободы совести, церковь рукой дворянства, фанатичного и замкнутого в своей сословной исключительности, уже душила мысль и волю народа. Но совершенно естественно, что там, где благодаря продолжительному мавританскому владычеству культура арабов успела пустить глубокие корни, процесс удушения народных начал никогда не смог восторжествовать окончательно, а завоевавший досуг и богатство кастильский дворянин, строя свое жилище, невольно обращался к южным мавританским образцам, импонировавшим его тщеславию, тем более, что в собственном архитектурном наследии он не находил желательных форм.

Жизнь подсказывала свойственную Востоку замкнутость домашнего быта, закрытый внутренний двор, почти глухую внешнюю стену, где единственным украшением фасада был неприступный, часто монументальный вход. Основными проводниками мавританских влияний еще в средние века были «мосарабы», т. е. христиане-беженцы с юга, а затем «мудехары» — попавшие под власть христиан мавры и евреи, преимущественно ремесленники.

Такие города, как Толедо, Сарагоса, Сеговия, Севилья и другие, насыщены памятниками архитектуры, сочетавшей мавританские и христианские приемы. Это были мавританские формы, в которые вкладывалось новое содержание.

Дальнейшему развитию стиля «мудехар» содействовал ряд частных обстоятельств и прежде всего широкая практика превращения мечетей и синагог в церкви, а также захват мавританских замков и крепостей дворянством Кастилии и Арагона. Пристройки и целые сооружения нередко воздвигались руками «неверных»: в конце XV в. правительство оказалось вынужденным особым указом запретить мавританским каменщикам хотя бы выполнение изображений христианских святых.

К концу XV в. стиль «мудехар» господствует в светской архитектуре от Мадрида до Балеарских островов.

Несмотря на строго католические взгляды Фердинанда и Изабеллы и на все крайности инквизиции, в стране, казалось бы, не должно было быть фанатической непримиримости по отношению к настроениям, которые проникали в Испанию из Италии и Франции. Напряжение реконкисты осталось позади. Народ стоял на пороге столетия, обещавшего стране всемирно-историческую роль. Богатства, приобретенные на юге, знакомство с его блестящей цивилизацией, казалось, должны были подточить непримиримость кастильского дворянства. Гуманизм робко проникал в Саламанкский университет — эту твердыню доминиканского богословия. Но настороженная ненависть ко всему иноземному и рано проснувшийся высокомерный национализм испанского дворянства препятствовали более интенсивному общению с югом Италии. К тому же основное положение итальянского гуманизма о внутренней свободе человека оставалось чуждым правоверию испанского дворянства, а ранняя буржуазия, которой эта идея могла импонировать, была в Испании бессильна. Формы итальянского искусства отталкивали воображение среднего кастильца своим откровенно языческим происхождением.

Испания собственным путем приходит к самобытной новой архитектуре, в которой композиционные традиции испанского народного зодчества отчетливо проявились в сочетании с пышным декором.

В этом новом стиле, названном позднее по аналогии с ювелирным искусством (платерия) стилем «платереско», с новой силой проявилась свойственная еще стилю «мудехар» орнаментальная трактовка архитектурных форм, покрывающих подобно каменному кружеву традиционные пространственные построения.

Большое влияние на складывающийся таким образом национальный стиль времени испанского Возрождения оказали огромные заалтарные композиции — «ретабло». Возносившиеся под самые своды, чаще всего выполненные в дереве, раскрашенные и позолоченные, эти своеобразные сооружения послужили, по-видимому, примером для целого ряда фасадов раннего «платереско».

В XVI в. нигде не строили так много, как в Испании, справедливо гордившейся множеством превосходных архитекторов. Испанское дворянство тратило баснословные средства, обретенные за морем, на постройку пышных резиденций. И лишенный «холода языческих форм», легко связуемый как с традиционной готикой севера страны, так и с южной по происхождению архитектурой «мудехар», не противоречивший основным конструктивным, композиционным и декоративным традициям страны, «платереско» имел все основания вылиться в завершенную, общенациональную архитектуру времени величия и возрождения объединенной Испании. К тому же, в отличие от архитектуры «мудехар», в основном слагавшейся руками ремесленников, «платереско» в полном согласии с духом времени был уже архитектурой индивидуального мастера.

На протяжении нескольких десятков лет творчеством частично иноземных, но прежде всего местных мастеров создается архитектура, быстро идущая к расцвету. Как обычно, она начинает робко — с пристроек и украшений к уже существующим церковным сооружениям. Но очень скоро обнаруживается ее возмужалость, и она становится архитектурой кастильского дворянства.

Хотя первые шаги архитектуры «платереско» связаны с церковными сооружениями, своей наивысшей силы она достигает в светских, преимущественно дворцовых постройках. Бургос, Вальядолид, Сарагоса, Саламанка, Сеговия — эти древние столицы Кастилии особенно богаты дворцами, развивающими композиционные приемы светской архитектуры юга (те же патио, те же глухие внешние стены и аркатуры и т. д.), но являющимися в то же время примерами самостоятельного стиля, роскошного и капризного. «Каза дель Кордон» в Бургосе, дворец графов Луна в Сарагосе, дворец Монтерей в Саламанке, дом Хуана Браво в Сеговии и многие другие сооружения с неменьшим блеском представляют ранний испанский Ренессанс, чем итальянские палаццо или загородные дворцы французской знати представляют национальное «возрождение» этих стран.

События первой половины XVI в. оправдали национальную гордость господствующего класса Испании. Призрак всемирной империи, никогда не покидавший средневекового мира, надев корону Кастилии и Арагона, казалось, становился реальностью. Испанские наместники повелевали Новым Светом, направляя на родину поток золота и серебра. Шестнадцатый век нигде не принес такого удовлетворения национальному чувству, как в Испании. Однако уже к концу столетия, превратившись в меченосца воинствующей церкви, испанская империя, раздавленная и смятая наступающими прогрессивными силами национально-буржуазной и протестантской Европы, падает, подобно тому трагическому идальго, изнемогшему в неравной борьбе с реальностью.

Последовательность и продолжительность правления обоих королей Испании XVI в. позволяет условно разделить испанское Возрождение на два периода.

Император Карл V не был испанцем по своему воспитанию. Будучи одновременно германским императором и все еще преданный идее универсальной империи, он и его фламандское окружение оказались объективно проводниками новых настроений, волновавших Европу к северу от Альп. Карл продолжал рассматривать Рим как столицу будущей империи, и национальные интересы Испании были подчинены этой идее.

В самой Испании господствовала атмосфера относительной терпимости — последствия реформации еще не полностью ощущались церковью, утомленная инквизиция отдыхала после десятилетия Торквемады, а Лойола еще только нащупывал формы, в которые должна вылиться система иезуитов. Аристократия Испании, обогащенная впечатлениями как от культуры Сицилии, Неаполя и Рима, так и от пышных городов Фландрии и Брабанта, но в то же время гордая национальной культурной традицией, легко нашла в прошлом собственной архитектуры приемы и формы для выражения своего увлечения новым. Именно в этой благоприятной атмосфере и развивалась архитектура «платереско», достигшая расцвета ко второй половине XVI в. Испания справедливо считала ее архитектурой своего национального «возрождения», определяя термином «греко-романо» чуждые ей архитектурные формы итальянского Ренессанса в постройках Карла и тех, кто хотел подражать его фламандскому двору.

Ко второй половине XVI в. углубляется разрыв между протестантскими странами, олицетворяющими буржуазный национализм, и католической церковью, связавшей свою дальнейшую судьбу с судьбами империи Карла V. В условиях быстро приближающегося столкновения этих сил драматическим отречением в пользу сына (1556 г.) кончается правление Карла V. Империя Габсбургов раздваивается по национальному признаку, и в Испании вместо гибкого и умного дельца на престоле оказывается зловещая и скучная фигура Филиппа II, уже национально-испанского монарха, откровенно клерикальная политика которого была прямой противоположностью сложной игре никогда не любившего Испанию Карла V, главы «всемирной империи», место которой теперь занимает испанский абсолютизм, и Испания снова чувствует себя оплотом католической церкви. При всех недостатках Филиппа II, не раз служивших темой для риторических упражнений протестантских историков, — популярность его на родине была необычайна, несмотря на все провалы его внешней политики. Его вкусы и склонности быстро прививались стране не только вследствие централизации внутреннего управления, но и благодаря популярности короля в среде дворянства. С ним ассоциировались величие и национальное могущество Испании, и над его гробом испанская аристократия, по словам известного бельгийского историка А. Пиренна, «оплакивала собственные мечты, которые он уносил в вечность».

В результате изгнания или истребления около трех миллионов трудолюбивых мавров, морисков и евреев экономика страны пришла в упадок. Угасла промышленность, сокращалась торговля, и без того обескровленная податью «алкабалы» (десятины). Снова парализуются силы ранней буржуазии, которая по ассоциации с буржуазией ненавистных Нидерландов кажется Филиппу II прибежищем ереси и бунтарства. Однако грабеж колоний все еще доставляет огромные средства короне и дворянству.

Чудовищный бюрократический аппарат Филиппа II еще кое-как окупался потоком дешевого колониального золота, задушившего в конце концов местное производство. Но плодов грабежа не хватало на ведение беспрерывных неудачных войн, к тому же английские, а затем и голландские пираты на просторах Атлантики с возраставшим успехом нападали на испанские галеоны, груженные драгоценными металлами Нового Света. Разорявшаяся испанская корона влезла в неоплатные долги.

Во второй половине XVI в. Филиппу II удалось оживить в стране тот дух религиозной нетерпимости, с которым в памяти народа было связано торжество национальной свободы. Отсюда странное, на первый взгляд, противоречие: именно на период упадка экономики и застоя в общественной жизни приходится расцвет культуры, особенно театра, живописи и поэзии.

Атмосфера беспрекословного авторитета двора делала зодчество зависимым от личных вкусов Филиппа II, и стиль, возникший в первой половине испанского Возрождения, в пору торжества освободительной борьбы и становления испанского национализма, и нашедший свое наилучшее выражение в светских постройках, внезапно перестает отвечать мировоззрению господствующего класса. Причудливые и хрупкие формы архитектуры «платереско», быстро шедшей к расцвету, оказываются вдруг раздавленными тяжелой геометрией форм, рожденных холодной фантазией Филиппа II, враждебного мавританским традициям юга и чуждого проявлениям независимого творчества и жизненной правды. Эту гибель архитектуры «платереско», кажется, никто не выразил лучше, чем Дьелафуа: «Коротка была ее жизнь, но она, по крайней мере, не знала упадка. Она умерла насильственной смертью по приговору Филиппа II, искавшего архитектуру, которая лучше удовлетворила бы его мрачное воображение».

Если верить легенде, жаровня — орудие пытки святого Лаврентия, чьему покровительству приписывалась единственная военная победа величественного, но несчастного царствования, — была взята в основу плана сооружения, призванного служить одновременно резиденцией и усыпальницей, монастырем и библиотекой.

На протяжении семидесяти лет торжественные и холодные массы Эскориала олицетворяли новое зодчество Испании, определяя эволюцию ее строительного искусства.

Ранняя история Нидерландов богата напряженной и сложной классовой борьбой. В этой борьбе окреп неукротимый дух прогрессивной буржуазии, которая, скинув ярмо испанского абсолютизма, создала первую национальную буржуазную республику. Эта борьба, казалось, готовила страну к важной роли, которую ей пришлось сыграть в основном конфликте XVI в.

Первоначально ничто не благоприятствовало раннему появлению национального самосознания: двуязычие населения, несоответствие этнических границ политическим, разнохарактерность экономики отдельных областей. Зажатые между Германской империей и Францией Нидерланды часто служили разменной монетой в игре чуждых им династических интересов.

Для консолидации разноязычного конгломерата герцогств, графств, епископств и городов будущих «Семнадцати Провинций» с 1477 г. официально принявших имя Нидерландов, особенно много было сделало в продолжительное правление Филиппа Доброго (1419—1467 гг.).

Последовательный абсолютизм бургундских герцогов наталкивался на стойкое сопротивление городов. Даже аристократический Брюгге восстал в 1436 г. В 1449 г. настала очередь Гента, спровоцированного ненавистным соляным налогом. Восстания были подавлены с беспримерной жестокостью, а с 1453 г. все традиционные вольности городов Фландрии уже были уничтожены. Совершенная фискальная машина правительства была создана. Начался упадок еще недавно процветавшей земли.

В основе упадка лежали, однако, более глубокие причины. С распадом Ганзы теряется значение Брюгге. В XV в. в промышленности Ипра и Гента все острее сказываются последствия политики английских королей, покровительствовавших отечественной шерстяной промышленности. Англичане научились производить сукно сами, а это лишало Фландрию сырья и рынка одновременно.

Каковы бы ни были симптомы быстро наступающего упадка, Фландрия вплоть до третьей четверти XV в. оставалась важнейшим владением бургундского дома, а Брюгге наряду с Дижоном — великолепной столицей герцогства. Значение этого периода было огромно. Бургундским герцогам удалось объединить нидерландские земли. Своим покровительством местному дворянству они внесли новую струю в общественную жизнь страны и привили нидерландскому искусству вкус к пышности, с которым оно долго не могло потом расстаться. В этот золотой век геральдики печать манерности и стилизации легла на придворную литературу, наряды, прически, на внутреннее убранство дворцов и замков. Богачи Брюгге и Гента, старавшиеся не отставать от окружения герцогов, тратили тысячи дукатов на бесполезное представительство.

В стране превосходных каменоломен и первоклассных каменщиков было только шесть епископских кафедр и не существовало соборов, по пышности и величию равных французским. Но ее процветавшие города соперничали между собой бесчисленными приходскими церквами, до сих пор загромождающими узкие улицы Динана и Дуэ, Валансьена и Арраса, Ипра и Гента, Брюгге и Ауденарда. Они по-своему очень живописны, хотя и лишены величавой стройности французских церквей того времени и почти всегда грешат в пропорциях.

Однако север Европы беден камнем, а в северных Нидерландах его и вовсе нет. Еще в римское время из местной глины здесь обжигали превосходный кирпич и черепицу, а северные мастера кирпичной кладки всегда славились своим высоким искусством. Бесчисленные церковные, гражданские и оборонные сооружения XIII—XV вв. от Балтийского моря до устья Мааса, сложенные из кирпича и нередко достигающие большой художественной выразительности, выдают общую строительную традицию, естественно восходящую к той местности, которая уже в раннее средневековье была средоточием общественной, хозяйственной и культурной жизни северной Европы. Весь обширный хинтерланд Ганзы через города этого широко разветвленного союза был связан с Нидерландами. Кирпичная архитектура северной Германии и Балтики в XIV—XV вв. в большей или меньшей степени несет на себе печать Нидерландов.

Созданная нидерландскими мастерами «красная» архитектура справедливо гордится не одним выдающимся памятником. Мастерским сочетанием кирпича и белого камня (традиционный нидерландский прием, получивший широкое распространение в гражданской и усадебной архитектуре Голландии и Англии XVI—XVII вв.) вводились горизонтальные членения, логичные и живописные. Естественно, что на севере Нидерландов жилые дома богатых горожан издавна строились именно из кирпича с типичными высокими, часто ступенчатыми, фронтонами и украшались белокаменными наличниками и поливным кирпичом. Благодарные особенности материала допускали широкую индивидуальность трактовки, столь понятную в потребностях людей, рано привыкших к относительному достатку, самоуверенности и общественной независимости.

Нидерланды были классической страной ратуш. В раннее средневековье ратуша действительно была здесь центром политической жизни, дворцом бюргерства, она не терялась, как в Италии, среди замков феодального нобилитета. Уже в бургундский период, в самом начале XV в. (1402 г.), была начата постройка одной из лучших нидерландских ратуш готического периода — ратуши в Брюсселе. Ратуша в Лувене, вероятно, вершина того, что вообще создала готика в гражданском зодчестве. Сооруженное в 1448—1463 гг. под наблюдением Матье Лайенского — «главного мастера каменных дел города», — это здание, как и ратуша в Брюгге, лишена башни — древнего символа теперь уже навсегда утраченных гражданских свобод. Симметричная композиция, изящные угловые башни, оконные проемы, расположенные в три этажа, тонкое чувство меры в орнаменте и пропорциях при блестящей скульптурной технике — все говорит о единстве и о том, что старые формы уже наполнены новым содержанием, глубоко светским.

По мере того, как приходило в упадок производство шерсти, центр тяжести экономической жизни страны перемещался на восток. Из года в год уменьшалось население западных городов. Этот процесс, разрушительный для некогда славной своими гражданскими традициями Фландрии, в XV в. приходит к своему логическому завершению.

С ростом производительности труда связанного с землей населения растет земельная рента, а с ней и благосостояние дворянства. Уже ранний абсолютизм бургундского дома умел увидеть свою основную опору в преданном дворянстве и стремился увеличить его ряды многочисленными пожалованиями и испытанной практикой продажи гербов. Новое дворянство, лишенное опасных для короны средневековых воспоминаний, вполне удовлетворенное, а потому и свободное от политических притязаний, стало господствующей социальной силой Фландрии, и особенно Брабанта, уже ко второй половине XV в., т. е. много раньше, чем во Франции.

В архитектуре развивалось взаимодействие двух формообразующих начал: с одной стороны, незатухающей народной традиции, восходящей к исконным ремесленным приемам и городскому фольклору, а с другой, быта и вкусов дворянства, либо вернувшегося в город из своего деревенского одичания, либо вновь созданного, а потому вдвойне готового порвать со своим прошлым.

В XV в. нидерландские ратуши не в меньшей степени, чем дворцы итальянских тиранов, знаменуют конец городского самоуправления: они превращаются в дворцы купеческой знати, почти в собственность правящих фамилий.

Но, несмотря на изменившиеся социальные условия, патрицианское бюргерство в XV в. еще не умело создать нового типа. Архитектура продолжала развиваться под влиянием ремесленных навыков и цеховых представлений. Вероятно, в этом одна из причин того, что нидерландская архитектура меняла свое лицо крайне медленно. И, хотя раннесредневековые общественные традиции были утрачены задолго до шумного возвращения дворянства в город, дух корпорации, принявшей, правда, олигархическую форму, наряду со строительными навыками ремесленного коллектива оставался решающим для облика городской архитектуры. Пройдет еще немало времени, пока среди дворцов корпораций возникнут высокомерные особняки суконщиков и банкиров, возведенных в дворянское достоинство.

К началу XVI в. обширное строительство, развернувшееся в Брабанте (Антверпен, Брюссель и др.) и на севере страны, развивалось в двух направлениях. Если такой космополитический центр, как Антверпен, и города северных провинций продолжали архитектурную традицию «добрых» городов Фландрии, то архитектура быстро становившегося дворянским Брюсселя с годами приобретала совершенно иной характер. Эта дифференциация в развитии нидерландской архитектуры с начала XVI в. получает новый мощный толчок в связи с превращением Нидерландов в ядро империи Карла V, а Брюсселя в ее фактическую столицу.

Сам Карл V был равнодушен к искусству. Но его врожденное влечение к величественности и помпезности в соответствии с духом времени искало и находило в архитектуре Италии формы и концепции, которые соответствовали его представлениям об императорском достоинстве.

Признавая лишь итальянское искусство, которое лучше подчеркивало вненациональный характер империи, Карл и подражавшее ему дворянство и в архитектуре стремились сохранить в чистоте уже сложившиеся формы итальянского дворцового зодчества. По прямому требованию любимого царедворца Карла V и будущего первого фактического правителя Нидерландов кардинала Гранвеллы его дворец был выстроен в итальянском духе фламандскими архитекторами Себастьяном и Якобом ван Нойен. Дворец Аренберг в Брюсселе (1548 г.) — резиденция графа Эгмонта — был также итальянским по своему архитектурному типу.

Но как дворец Карла в Гранаде остался чужеродным в национальной архитектуре Испании XVI в., так и отдельные повторения чисто итальянских форм на Нидерландской земле никогда не принадлежали истории собственно фламандского Ренессанса в архитектуре. Он вырос на ремесленной базе народного строительного искусства, корни которого не засыхали здесь даже во времена, худшие для народной художественной инициативы, и потому лучшие произведения гражданского зодчества Фландрии и Брабанта первой половины XVI в. возникли в старинных городах.

В классовой психологии богатых горожан XVI в., особенно на юге и западе, еще стойко держались цеховые представления. Буржуазия невольно противопоставляла свою коллегиальность традиционному индивидуализму дворянства, хотя и превратившегося теперь из главного врага абсолютизма в его оплот. Этой коллегиальностью она оборонялась. Старинная привычка к ремесленным приемам и недоверие к индивидуальному мастеру, тирания мелких условностей цехового ритуала, веками освященный внутренний распорядок в гильдейских домах объясняют привязанность основной массы этих суконщиков и банкиров, мясников и хлеботорговцев к высоким фронтонам прошлого, к неизбежным узким фасадам, к обилию резной орнаментики и каноническим планам. На протяжении всей первой половины века, как правило, ордерная система итальянского Ренессанса, не говоря уже о связанных с ней органических элементах декора, не воспринималась в Нидерландах тектонически, оставаясь лишь модным декоративным приемом.

Архитектурный консерватизм нидерландской буржуазии, тем более стойкий, что он долго питался ее экономической мощью, лучше всего иллюстрируется тем фактом, что даже в начале второй четверти века (1525—1527 гг.) такое светское здание, как ратуша в Ауденарде, было сооружено в позднеготическом «пламенеющем» стиле.

Но время ратуш миновало. Уже под главным залом ратуши в Брюгге не было крытого рынка — патрициат окончательно отмежевался от лавочников и ремесленников.

Как уже упоминалось, место средневекового демократизма городских коммун заняла откровенная олигархия, превратившая муниципальное самоуправление в ритуальную фикцию. Подлинная сила была в руках монопольных «товариществ», из которых со временем разовьются разные заморские «компании», в руках замкнутых ассоциаций дельцов. В пышных и торжественных залах ратуш покорные обычаю «патриции» лишь утверждали то, что уже накануне решили в своих гильдейских или цеховых домах. Именно в многочисленных гильдейских домах Антверпена и Гента, Брюгге и Брюсселя, а не в типологически устаревших ратушах следует искать примеры национального архитектурного стиля нидерландского Возрождения. Эта архитектура страны, шедшей к своему национальному самоопределению сложным и противоречивым путем, имела решающее значение для развития зодчества северной Европы.

Архитектура Нидерландов восприняла итальянские влияния рано и своеобразно. Богатство местного городского патрициата развило у него вкус к той пышности, которая отличала позднесредневековую культуру предшествующего, бургундского периода. В первой половине XVI в. торгово-промышленные Нидерланды строили еще в основном общественные здания (гильдейские дома, муниципальные здания), куда и оказались перенесенными в первую очередь формы итальянского Ренессанса, воспринимавшиеся и здесь как средство неумеренного декоративного обогащения типа зданий, сложившегося еще в средние века. Альбомы новых «итальянских» образцов, в большом числе издававшиеся в это время именно в Нидерландах, предназначались для ремесленников. Характер материала (кирпич), типология, коллективность ремесленного исполнения, не говоря уже о разнице в классовой обусловленности и об отсутствии античных воспоминаний, мало способствовали восприятию архитектуры, созданной в совершенно иных исторических условиях, в качестве целостной тектонической системы, имеющей собственные закономерности. Однако именно потому, что заимствуемые формы воспринимались совершенно иным обществом, нежели итальянское, и применялись в своеобразном контексте архитектуры, создавшейся в процессе самобытного развития Нидерландов в первой половине XVI в., складывался принципиально иной тектонический язык, подчас прямо противоположный канонам итальянского Ренессанса. Формы архитектуры Нидерландов своей выразительностью в немалой степени обязаны именно чужеродности своей морфологии.

Несомненны социальные корни Нидерландской буржуазной революции (1566—1579 гг.), несмотря на внешне вероисповедный характер борьбы протестантской буржуазии против католицизма абсолютистской Испании. Прогрессивные общественные силы семи северных провинций добились независимости Голландии, в то время как Фландрия и Брабант, утратившие экономическую и социальную базу своего былого свободолюбия, остались в орбите испанского абсолютизма. Дальнейшее развитие архитектуры разделившихся Нидерландов пошло раздвоенным путем, и мировоззрение провинций, оставшихся испанскими, противостоит в начале XVII в. мировоззрению Голландии, как Рубенс противостоит Рембрандту. Экономический упадок и застой общественной жизни старых городов юго-западных Нидерландов, где буржуазии пришлось уступить свое господство дворянству, привели к торжеству реакции, надолго превратившей будущую Бельгию в одну из цитаделей контрреформации, иезуитов и неокатолического барокко.

Процветание буржуазной Голландии, с другой стороны, обеспечило этой части Нидерландов передовое место в ряду молодых национальных государств, и, хотя иконоборческие тенденции господствовавшего здесь кальвинизма и ограничили ее архитектуру рамками скромности и строгой функциональности, сооружавшиеся голландцами в большом числе общественные здания и небольшие усадебные дома долго еще следовали композиционным традициям первой половины XVI в., общим для Нидерландов в целом.

Каковы бы ни были формы идеологического конфликта, разделившего Европу XVI в. на два враждебных лагеря, корни его лежат в глубине переворота, вызванного бурным развитием торговли и промышленности и ростом буржуазии, настойчиво требовавшей для себя экономического, классового и национального самоопределения. Естественно, что ее устремления наталкивались на противодействие сил дворянства и церкви, объединенных в рыхлой католической империи Филиппа II.

Географические открытия конца XV в. перекроили экономическую карту средневековой Европы и перенесли в города Нидерландов узел экономической и политической жизни. Как и в средневековой Тоскане, в основе процветания этих городов лежит производство шерсти, оно же служит символом богатства и экономического могущества ранней буржуазии Нидерландов. Но ткацкие станки Фландрии издавна ткали как шерсть Кастилии и Эстремадуры, так и ту, которую во все возрастающем количестве поставляла соседняя и во многом родственная Нидерландам Англия, к середине XVI в. быстро превратившаяся из захолустной провинции Европы в морскую державу, захватывающую один за другим испанские рынки и угрожающую важнейшим путям сообщения империи Филиппа II. Явно политический характер английского протестантизма имел и экономические корни: англичане, по словам современника, «презирали папу, турка и дьявола, но может быть больше всего папу, который отдал азиатскую Индию португальцам, а Вест-Индию — Испании».

Острота неразрешимых экономических, политических и идеологических противоречий между отжившими социальными силами средневековья и молодой буржуазией во второй половине XVI в. достигла своей кульминации в смертельной схватке между дворянско-католической Испанией, с одной стороны, и буржуазно-протестантской Англией, с другой. Восстание и отпадение Нидерландов, гибель Великой Армады, двадцатипятилетняя эпопея пирата и политика Фрэнсиса Дрейка, на волнах Атлантического океана навсегда подорвавшего могущество испанской державы, — только эпизоды гигантской борьбы нового против старого. Борьба эта привела к титаническому напряжению материальных и духовных сил обоих народов, противостоявших друг другу во всеоружии своего национального самосознания, выраженного, однако, в совершенно противоположных социально-экономических системах. Такое напряжение творческой энергии двух великих держав не могло не привести к одновременному расцвету культуры как Испании, так и Англии.

Маркс считал Англию колыбелью капитализма. Это была первая страна, безоговорочно порвавшая с прошлым и ставшая на путь бурного капиталистического развития, сумевшая раньше других отождествить интересы дворянского абсолютизма с интересами новых прогрессивных общественных сил.

Процесс распада феодального строя и зарождения капиталистической формации повсюду имел свои особенности, и в Англии он шел быстрее и решительнее, чем где-либо. Здесь рано возникают капиталистические отношения. Производство шерсти оказывается выгоднее земледелия, и овцеводство стремительно вытесняет хлебопашество. Землевладельцы захватывают, обносят изгородями и превращают в выпасы для овец не только общинные земли, но и наделы зависимых мелких держателей, которых в процессе этих «огораживаний» сгоняют с земли. Повсюду сносятся хижины крестьян. Деревни практически исчезают, уступая место усадьбам крупных фермеров-овцеводов и мелкопоместных дворян (сквайров, джентри).

В конце XV в., с приходом к власти Тюдоров, этот процесс ускоряется. Битва при Босворте (1485 г.) положила конец войне Роз и открыла новую эру в истории страны. Силы феодальной знати оказались подорванными тридцатилетней усобицей, а пришедшему к власти практичному Генриху VII Тюдору интересы мелкопоместного дворянства, на которое он опирался, были ближе притязаний аристократии. К тому же он пользовался поддержкой купцов, суконщиков, ремесленников — всех, жаждавших мира и порядка. Первые Тюдоры, стремившиеся к утверждению своих сомнительных прав на престол, добили уцелевшие остатки старой знати законом «о предполагающейся измене» и кровавой процедурой суда Звездной палаты. Конфискованные земли были распроданы мелкопоместным овцеводам.

Последовавшая за этим реформация нанесла удар церкви — второй, не менее могущественной силе феодализма. Не говоря уже об идеологических и политических последствиях, разрыв с Римом (1534 г.) отдал в руки мелкопоместных владельцев основную массу монастырских владений — почти четвертую часть территории страны.

Сельское дворянство быстро набирало силы. Но ему противостояли массы лишившихся земли людей, бродящих по стране в поисках работы и хлеба. Ряды этой бродячей армии безработных постоянно пополнялись за счет дальнейших огораживаний, ликвидации монастырей и роспуска феодальных дружин. Бедственное положение масс усугублялось систематической порчей монеты и так называемой «революцией цен», которые безудержно росли, в то время как заработок оставался неизменным. Стихийные восстания, законы против огораживаний, «кровавое законодательство ...против экспроприированных» (К. Маркс), которое обрушилось на вынужденных бродяг, — все это ничего не могло изменить. Толпы голодных и деклассированных людей вносили дезорганизацию в жизнь государства и служили постоянным источником тревоги. Однако промышленность Англии Тюдоров росла именно за счет дешевой рабочей силы, причем развитию промышленности способствовала покровительственная политика правительства. Массовая иммиграция ремесленников-протестантов, особенно из Нидерландов и Франции, благоприятствовала развитию новых отраслей промышленности и совершенствованию процессов производства. В пределах идеальных политических границ защищенного морем острова, в условиях товарно-денежного хозяйства окончательно складывается внутренний рынок. Развивается мануфактурный способ производства, и недавно еще глухая земледельческая окраина средневековой Европы, Англия, быстро идет к экономическому и политическому могуществу. К концу XVI в. промышленность, торговля и мореплавание почти целиком поглотили свободную рабочую силу, а с ростом спроса на сельскохозяйственные продукты возродилось земледелие. Фермеры и джентри стали прибегать к найму батраков. Так капиталистический способ производства охватил и деревню, решительно расшатывая феодальный строй.

Быстрый экономический прогресс второй половины XVI в. сопровождался формированием английской нации. Неукротимый абсолютизм Тюдоров обеспечивал централизацию и устойчивость в стране. Двор заговорил на одном языке с фермерами и простолюдинами: именно в это время благодаря массовым передвижениям людей складывается выразительная народная речь, унифицируется материальная и духовная культура. Обособленный от континента английский народ в XVI в. быстро пришел к своему национальному самосознанию, главным и настойчивым выразителем которого стал новый «средний» класс, последовательно рвущийся к господству. Однако, владея конфискованными землями церкви и старой знати, мелкопоместное дворянство поневоле отвергало если не формы, то сущность средневековой общественной жизни и, отрешившись от сословной исключительности, росло за счет не только торгово-промышленной буржуазии, но и многочисленных искателей приключений, чиновников и баловней удачи. Отныне не происхождение, а имущественный ценз, богатство, подчас случайное, определяет принадлежность к этому деятельному «среднему» классу, который со второй половины XVI в. и является основным носителем строительной инициативы.

Важнейшее значение для становления английской нации имела реформация. Хотя первая серьезная критика Библии возникла в Англии и духовным отцом Яна Гуса и великих реформаторов XVI в. был англичанин Виклиф, разрыв с Римом не был вызван догматическими расхождениями. Это был юридический акт, оставивший старый ритуал и иерархию почти без изменений. Только во главе церкви вместо папы итальянца стал национальный монарх. Абсолютизм укреплялся тем более, что с роспуском монастырей (1536—1539 гг.) ликвидировалась «агентура» Рима и одновременно обогащалась казна.

Явившись выражением национальной оппозиции Риму, реформация не встретила сопротивления со стороны народа. Англия не знала религиозных войн. Феодальная Европа распадалась на национальные государства, а вместе с этим унитарная культура католического средневековья дифференцировалась по национальному признаку, причем этот процесс нигде не проходил с большей быстротой и последовательностью, чем в Англии, где созревали все предпосылки для ранней смены формаций.

Уже в начале XIII в. вследствие навязанного ей унижения вассальной зависимости от Рима в Англии наметилась всеобщая неприязнь к папству, которая возрастала пропорционально решимости Рима превратить Англию в свою дойную корову. С другой стороны, Англия и всегда была чужда религиозному фанатизму. Пытливая критика и безошибочное чувство реальности еще в период господства схоластики отличали английскую мысль (Роджер Бэкон, Дунс Скотт). «Материализм — прирожденный сын Великобритании» — пишет К. Маркс (Маркс и Энгельс. Соч., изд. 2-е, т. II, стр. 142).

Казалось, что общество, еще недавно погруженное в дрему бездеятельности, внезапно обнаружило, что его энергия не нуждается в санкции церкви. Лучшей иллюстрацией религиозной индифферентности времени Тюдоров служит тот факт, что за сто лет (1550—1650 гг.) в Англии не было построено ни одного значительного церковного здания. Покинутые монастырские церкви и сооружения либо приспособлялись под склады, либо перестраивались в жилища и производственные помещения («мануфактуры под общей кровлей»).

Феодальный абсолютизм Тюдоров, возглавлявший «возрождение» Англии в XVI в., имел свои особенности: при всем своем подобострастии все же продолжал существовать парламент, корона не располагала постоянной армией, а мелкопоместное дворянство, руководившее местным самоуправлением, с тем большим основанием представляло нацию. Эти три фактора и свалили абсолютизм, когда он стал на пути капиталистического развития в середине XVII в.

Однако будущее страны уже было решено, когда непобедимая Армада католической Испании, олицетворявшей силы реакции и средневековья, оказалась разбитой у английских берегов (1588 г.). Победа над Испанией открыла перед английской буржуазией беспредельные перспективы, тем более что к этому времени вследствие бурного развития промышленности, торговли и мореплавания нищета и разруха сменились относительным благоденствием. Конец царствования Елизаветы Тюдор явился не только итогом знаменательного века, названного именем династии, но и блистательным апофеозом английского Возрождения. По сравнению с былой отсталостью это возрождение кажется еще более ослепительным. Оно наиболее ярко проявилось в литературе и строительстве конца XVI в., и его лучи освещают ретроспективно весь век Тюдоров. На самом же деле бурная первая половина столетия была еще временем становления базы, только впоследствии определившей формы и содержание английского Возрождения. Общий уровень культуры еще оставался низким. Гуманизм не принял в Англии того деятельного и публицистического характера, который в Италии сделал его крестным отцом Ренессанса.

Подлинным представителем английского Возрождения был не Фрэнсис Бэкон, втайне переводивший свои сочинения на латинский язык, дабы «спасти их от неминуемого забвения», а те овцеводы и стяжатели, пираты и театралы, игроки и фальстафы, для которых он писал эти сочинения по-английски. Замкнутый в стенах двух средневековых университетов английский гуманизм зарылся в античной филологии и приобрел, как и в Германии, богословский уклон. Только лучшие из гуманистов, глядя на бедствия своего времени, выражали горькую неудовлетворенность. Так, например, возникла «Утопия» гениального Томаса Мора, но и она была написана на непонятной массам латыни и взывала скорее к совести правителей, чем к негодованию масс.

Не менее изолированным от народа был процесс проникновения в Англию элементов итальянского Ренессанса. В стремлении создать наиболее пышное обрамление своему царствованию, увлекающийся и расточительный Генрих VIII, кардинал-гуманист Уолси и подражавшая двору знать в погоне за модой обращались и к итальянским мастерам. Но среди участников «итальянских войн» не было англичан, и за редким исключением высокопоставленные заказчики знали в начале XVI в. об Италии только понаслышке. Они, а тем более рядовые сквайры, не могли понимать гуманистической обусловленности заимствуемых художественных форм. Народу же эти «антики» оставались вовсе чуждыми.

Разрыв с Римом и папой полностью и надолго прервал непосредственную связь с Италией. Один за другим вынуждены были покинуть Англию немногочисленные итальянские мастера, и в дальнейшем новые формы, прежде всего архитектурные, насаждаются руками и примером нидерландских ремесленников.

Общая неустойчивость и обнищание практически остановили массовое строительство в первой половине века: строились лишь отдельные дворцы и университетские колледжи, однако именно в это время слагается тип загородного дворца вельможи, где и были впервые применены итальянские декоративные детали. И все же при всей значительности этих живописных сооружений — не в них заключается основной вклад национального зодчества Англии в мировую архитектуру и не в архитектурном типе резиденции вельможи с наибольшей последовательностью отразилась национальная сущность английского Возрождения.

С приходом к власти Елизаветы на протяжении жизни одного-двух поколений, как бы воскрешая традиции викингов, Англия становится по преимуществу морской державой. В то время как экспедиции, снаряжавшиеся на континенте вслед за великими открытиями Колумба и Васко да Гамы, были в основном предприятиями соответствующих правительств, откровенно пиратские похождения английских купцов-флибустьеров были делом их личного мужества и инициативы. В полную риска погоню за легкой наживой один за другим включаются суконщики и авантюристы, сквайры и бродяги, тем более что жажда обогащения за счет нападений на испанские владения и галеоны оправдывалась патриотическим характером борьбы с «папистской» Испанией. Все считается дозволенным, и позорная торговля чернокожими рабами возникает именно в это время. Морской разбой становится чуть ли не национальным предприятием, и в нем прямо или косвенно участвует множество людей, не исключая самой королевы и ее двора.

Рука об руку с обогащением шло дальнейшее открытие мира на воде и на суше. Поиски путей на восток «открыли» английским купцам «Московию», Среднюю Азию, Левант, богатый пушниной север Америки. Издававшаяся в то время Хэклюйтом коллекция описаний английских путешествий, этот «прозаический эпос английского народа», знакомила всех с новыми героями дня, чья жизнелюбивая и предприимчивая энергия не только разбивала в прах аскетические идеалы прошлого, но и расширяла безмерно границы реального мира с его красочным многообразием и богатством.

При всей безнравственности отдельных явлений, сопутствующих этой коллективной эпопее, последняя, несомненно, способствовала решительной переоценке того, что раньше считалось добродетелью. Созерцательность и смирение уступили место деятельной энергии и самоуверенности, здравый практицизм купцов и мореходов восторжествовал над тиранией авторитетов, и воображение, освободившись от религиозных пут, обратилось в источник творческой инициативы. Нигде средневековое ожидание загробного блаженства не сочеталось с таким убожеством действительности, как в нищей Англии Плантагенетов. С тем большей жаждой жизни отдается она теперь как радостям, так и невзгодам текущего дня в пестрой смене красок, зрелищ и страстей. Не случайно именно с этим временем связывается представление о старой, веселой Англии зеленых лужаек и придорожных таверн.

Темперамент этого времени лучше всего обобщен и выражен елизаветинской драматургией, в которой Шекспир был только величайшим из многих. Это было время неслыханной популярности зрелищ. Театр, обращаясь одинаковыми средствами и с равным успехом ко всем, объединял массы общностью нового мировоззрения, центром которого стала человеческая личность.

С неменьшей выразительностью сказался характер этого времени в архитектуре и прежде всего в жилище, отразившем особенности нового «рыцарства». Современник Тюдоров Гаррисон жалуется в своей «Хронологии», что «отныне всякий за себя, а за всех — никто!». Человек, родившийся в бурях предшествовавших десятилетий, умеющий полюбить окружающую его природу и краски заморских стран, уверовавший в свои силы, во второй половине XVI в. научился ценить комфорт жилища, в стенах которого воспитывалось его чувство собственного достоинства. Жилище было для него не просто кровом над головой или цитаделью, где у традиционного очага, защищенный своим достатком, он проводил досуг в кругу близких. В отличие от потомственного рыцарства прошлых лет он не унаследовал своего «замка», но построил его сам. Жилище удачливого купца, сквайра или отставного морехода льстило тщеславию владельца как ощутимое свидетельство его успеха в житейской борьбе, и, украшая свое жилище, он объективно убеждал себя и других в превосходстве главных доблестей нового времени — эгоизма и предприимчивости.

Вполне закономерно, что именно в Англии, объективно оказавшейся самой передовой из национальных монархий Западной Европы эпохи Возрождения, архитектура отразила всю прогрессивность своего времени не только в типологическом плане, но и в той творческой свободе, которая привела к созданию специфически английских форм и композиций жилища — массового архитектурного типа, принципам которого на протяжении ряда столетий в значительной мере суждено было определять композицию индивидуального дома вообще и загородного в частности.

При полном параличе церковного строительства архитектура мелкопоместной и буржуазной Англии была главным образом архитектурой жилища. Именно в Англии, в полном соответствии с «возрождением» личности, центр тяжести архитектурного развития перемещался с монументального строительства на жилищное. Естественно, что, возникая в сельских местностях, эта архитектура была совершенно свободна от регламентирующего влияния столицы. Формы ее слагались независимо от каких-либо канонов. Неотделимая от окружающей природы, она пронизана, с одной стороны, крайним и живописным индивидуализмом в частностях, а с другой, — удивительным единством пространственной и объемной композиции, четкостью своего национального типа. Европа XVI в., вероятно, не знает другого примера такого непосредственного и всеобъемлющего становления национального архитектурного стиля, убедительно выразившего свое социальное содержание в определенном типе. Пример архитектуры Англии Тюдоров в этом отношении является выдающимся.

Отсутствие зодчего в новом смысле слова, стойкость бытовой традиции и преемственность основных композиционных решений при умении вскрыть эстетику материалов и конструкций — все это позволило свободно развивавшемуся формообразующему процессу прийти к архитектуре, хотя и новой, но в то же время глубоко национальной как по формам, так и по социальному содержанию. Усадебная и сельская архитектура елизаветинского времени, будучи архитектурой английского Возрождения, иногда своеобразно сочетая приемы народного строительного искусства и древнюю композиционную традицию со ставшими модными «антиками», создала тип жилища, который имел непреходящие достоинства. Функциональность плана, вытекающая из устоявшихся бытовых особенностей, глубокое понимание конструктивной и художественной логики материала при полной свободе в сочетании объемов отвечали как индивидуализму времени, так и врожденному чувству природы.

Прогрессивность и жизнеспособность архитектуры жилища нового человека, отвечающей только его личным привычкам, вкусам и удобствам, в противоположность консервативности архитектуры Эскориала, отражали не только созидательный индивидуализм елизаветинского времени, но и передовой характер борьбы Англии с клерикальным абсолютизмом Филиппа II.

Процесс возникновения в XVI в. архитектуры, дифференцированной по национальному признаку, был подчинен закономерностям эволюции феодализма, общим для Европы, и то, что в этом отношении произошло в основных странах в период становления раннекапиталистических отношений, с теми или иными частными оговорками, относится ко всем народам, охваченным в средние века системой западного феодализма и католической церкви.

При всем многообразии типов зданий, сооружавшихся в X—XV вв., центр тяжести архитектурного развития в средние века по необходимости лежал в церковном и фортификационном строительстве. Возникшая таким образом сравнительно единообразная архитектура, при всей важности своих местных особенностей, обязанных влиянию народной традиции, по своему социальному и идейному содержанию была прямо противоположна тенденциям развития национального самосознания и национальной культуры.

Эволюция аграрных отношений и связанный с нею рост промышленности в Европе XV—XVI вв. почти повсеместно привели к резкому усилению экономической мощи ранней буржуазии, к централизации опирающейся на нее государственной власти. Этот процесс, имевший в каждой стране свои особенности, сопровождался как образованием национальных государств на государственно-правовой базе абсолютизма, так и окончательным разложением по национальному признаку былого единства средневековой идеологии. Возникшее на этой почве всеобщее для Европы «возрождение» XV—XVI вв. во всех своих специфических проявлениях получило в каждом  случае национальное выражение, типичное для того или иного народа, точнее для тех общественных слоев, которым в той или иной стране принадлежало господство. Общий кризис в мировоззрении европейского общества того времени, вызвавший, в частности, внутреннюю эмансипацию личности, получил отчетливое выражение в искусстве и особенно в архитектуре, т. е. в той форме материальной культуры, которая по самой своей природе наиболее объективно выразила историческое содержание происшедшего переворота во всех его социальных и национальных особенностях.

Национальное лицо архитектуры Возрождения определялось не только и не столько приемами народного зодчества или особенностями местного художественного предания, сколько появлением четко выраженного и социально обусловленного типа сооружений, в котором с наибольшей полнотой выразилась специфика времени и места. Если в Италии банкиров и кондотьеров таким типом оказалось палаццо, в дворянской Франции Франциска I и его преемников — увеселительный дворец-замок, если для Нидерландов доминирующим типом явилась ратуша или гильдейский дом, а для Испании — тип городской дворянской резиденции, выраженный как особенностями композиции, так и национальными формами стиля «платереско», то для Англии Тюдоров таким национальным типом стал усадебный дом «среднего» сословия, т. е. мелкопоместного дворянства, тесно слившегося с наиболее прогрессивным классом своего времени — ранней буржуазией.

При всем многообразии появившихся в XV—XVI вв. архитектурных типов (от роскошного палаццо до гильдейского клуба или скромного усадебного дома) общим для них был светский характер функционального содержания.

Но, пожалуй, решающим отличием новой архитектуры от архитектуры средневековья была ее гуманистическая сущность. Отказавшись от служения отвлеченным идеям, эта архитектура повсюду оставалась теперь более свободной от религиозной обусловленности. Об этом говорит как ее функциональное содержание, так и усвоенный ею тектонический язык.

В отличие от типологического и стилистического единообразия средневекового зодчества Западной Европы архитектура Возрождения оказалась представленной в каждой стране определенным ведущим типом, обусловленным спецификой складывавшейся там национальной культуры и особенностями господствовавшего классового заказа. Так характеру исторического переворота, происшедшего в эпоху Возрождения, отвечали содержание и формы новой архитектуры.