Книга эта — о русском в русской архитектуре. О том, как складывались в ходе исторического развития своеобразие и характерные черты зодчества России, как закрепились они в традициях, прочно бытовавших и сохраняющих ценность для современной культуры. Рассказано о предыстории этих традиций, восходящей к праславянской древности, и о долгой жизни древнейших образных представлений в народной памяти, их влиянии на мышление и творчество мастеров средневековой Руси. Автор показывает, как на основе архитектурных школ, развивавшихся в русских землях, складывалась единая общерусская архитектура, соединившая в своей внутренней сложности все многообразие местных истоков. Переход к архитектуре Нового времени прослежен как постепенный процесс, вызванный совокупностью перемен, накапливавшихся в укладе жизни и культуре. Рывок петровских реформ, подстегнувший течение этого процесса, ввел русскую архитектуру в круг общеевропейской культуры, способствуя становлению своеобразных русских вариантов международного стиля классицизма. Устойчивость градостроительной традиции позволила сохранить индивидуальную неповторимость облика русских городов при их широкой реконструкции в последней трети XVIII в. Завершает книгу анализ судьбы традиций русского зодчества в современной архитектуре. Автор предлагает свою концепцию тысячелетней истории архитектуры России, основанную на многолетних исследованиях и размышлениях.

Введение
Глава 1. Истоки зодчества Древней Руси
Глава 2. Становление средневекового зодчества Руси X—XV вв.
Глава 3. Сложение общерусской архитектуры. Конец XIV — начало XVII в.
Глава 4. К архитектуре нового времени. Вторая половина XVII — первая половина XVIII в.
Глава 5. Русский классицизм и неорусские стили. Конец XVIII — начало XX в.
Заключение
Примечания
Список иллюстраций

Введение

Архитектура – материализованная программа жизни. Практически полезное соединено в ней с духовными ценностями. Ее художественные образы отражают этические и эстетические идеалы времени, они служат ориентирами в «пространстве культуры». Присущую культуре диалектику устойчивости и подвижности, преемственности и обновления архитектура воспроизводит в диалектике традиций и новаторства. Взаимодействию этих нераздельных начал в истории русского зодчества и посвящена наша книга.

Традиция – понятие многозначное (термин исходит от латинского traditio – передача, предание). Среди его значений, приводимых словарями, нас интересует традиция как «исторически сложившиеся и передаваемые из поколения в поколение опыт, практика в какой-либо области общественной деятельности» [Словарь современного русского литературного языка, т. 15, АН СССР, М.]. Определяемая таким образом, традиция проявляется в архитектуре как влияние прошедшего на последующее развитие. Можно сказать, что она «выражает жизнь прошлого в настоящем и будущем» [Плахов В.Д. Традиции и общество. «Мысль». М., 1982, с. 35.]. Через нее передается во времени, от поколения к поколению, профессиональный опыт. Воплощается она в знаниях, навыках и результатах их применения (постройки и проекты, получившие значение образцов).

Традиция должна закреплять лучшее среди найденного. Традиционные типы сооружений могут последовательно развиваться столетиями (как, скажем, средиземноморский тип жилища с помещениями, обращенными ко внутреннему дворику, – его основа определилась уже в III тысячелетии до н.э.). Традиция необходима и для того, чтобы формы, которые использует архитектура, постепенно складывались в систему художественного языка, которая бытует в обществе и служит выражению его идей (как «язык» архитектурных ордеров античности, например). Традицией закрепляются критерии, позволяющие уверенно отличить хорошее от плохого. Благодаря существованию таких критериев в периоды расцвета больших исторических стилей относительно ровный уровень качества архитектуры распространялся на столицы и провинцию, на уникальное и обыденное, на все, что составляет предметно-пространственную среду общества. Устойчивость традиций сокращала диапазон художественных поисков, но делала их результаты доступными восприятию и пониманию многих и облегчала распространение стиля вширь, на самые различные сферы деятельности.

Преемственность не исключает обновления. Напротив, взаимодействуя со своей диалектической парой – новаторством, традиция служит ему основой, дает направленность. Новаторство в архитектуре не ограничено самодвижением профессиональных идей. Его главный источник – то новое, что рождается в производстве, социальной жизни, мировоззрении, идеологии. Несовпадение традиционного с изменившимися потребностями, идеалами, ценностями побуждает движение и обновление. Подлинное новаторство основывается не на одном лишь отрицании. Его цель - привести в соответствие с меняющейся действительностью системы среды и способы их формирования. Решительность перемен сама по себе не свидетельствует о ценности нового. Его истинную оценку определяет соотнесение с тенденциями развития жизни и культуры. Новаторство «диалектически предполагает традицию как средство своего социального проявления и реализации» [Плахов В.Д. Традиции и общество. «Мысль». М., 1982, с. 177.]; оно позитивно и не сводится к отрицанию старого потому лишь, что оно старо. И только в обновленной (или просто новой) традиции можно закрепить достигнутое новаторством, как стал устойчивой традицией реалистический подход к решению социальных проблем - социальный реализм, выработанный поисками советской архитектуры 1920-х годов.

Традиции и новаторство взаимно необходимы, как полюса магнита. Новаторство - условие движения, традиция – условие закрепления того, что достигнуто движением.

Взаимодействие этих начал в истории зодчества было непростым, как и сам исторический процесс не сводился к эпической смене этапов, где последующее логически выводится из предшествующего. Новаторство, отрываясь от «вчерашнего», подчас обращалось к наследию давнего прошлого, противопоставляя его тому, что было недавно. Новое иногда утверждалось через ушедшее, казалось, навсегда. Так было в периоды возрождений, через которые проходили культуры разных стран и регионов, отвергая прямую преемственность и обращаясь к своей или «классической» древности. Так случалось и в относительно недавние периоды истории культуры, в том числе и русской (обращение к неоклассицизму и «неорусскому» стилю в конце XIX-начале XX столетия).

Нарушения линейной последовательности не опровергают общих закономерностей развития зодчества. Разрывы прямой преемственности неизбежны и естественны. Механизмами изменений в системе архитектуры управляют сложные и разветвленные связи, далеко расходящиеся в толще структур производства, общества и культуры, связи, которые подчас непросто проследить. Архитектура занимает место в пограничье между материальной и духовной культурой, между искусством и техникой. Это определяет многообразие влияний, а подчас и кажущееся неожиданным направление их равнодействующей. Постепенно накапливающиеся изменения внешних факторов, влияющих на зодчество, приводят однажды к решительным изменениям, к нарушению непрерывности старых традиций и новаторским усилиям, закладывающим новую традицию.

Традиции в архитектуре (как и в культуре вообще) исторически конкретны, связаны с определенным местом и временем. Они несут отпечаток исторических судеб наций и народностей. В наше время такая специфичность связывается с проблемой регионального, национального и местного своеобразия архитектуры. Проблема эта не относится к числу извечно занимавших мышление зодчих.

«Что город, то норов», – говорили наши деды. И неповторимость каждого «норова» претворялась в характер среды. Однако своеобразие в средневековом прошлом не становилось особым предметом размышления и целью деятельности зодчих. Оно складывалось как бы естественно, в череде конкретных решений и действий, и было следствием особенностей городского сообщества – социальных, культурных, этнопсихологических. Оно вырастало на основе неповторимости природных условий и искусственного ландшафта, несущего следы исторических судеб. В число ценностей (как мы говорим сейчас) своеобразие не входило – заранее выработанная установка была, скорее, противоположной: не на характерность индивидуального и неповторимого, а на универсальное, за которым виделась иная, надмирная реальность (и, соответственно, на воспроизведение образцов, считавшихся ее воплощением).

Так было, пока в пределах феодализма сохранялся тип сознания, ориентированный на внешние императивы. Идея самоутверждения – личного или коллективного – через оригинальность тогда не могла возникнуть. Переход к капиталистическому способу производства стал для народов Европы и переходом к сознанию иного типа. Вместе с представлением о единственности каждой личности, направляемой внутренними побуждениями, утверждалась идея особого характера народов и их культур, соединившаяся с идеями самоутверждения буржуазных наций. В предметно-пространственной среде, «второй природе», стали видеть и отражение национальных особенностей и средство их намеренного воплощения.

Своеобразие среды становилось осознанной целью. Его связывали с широким полем ассоциаций – прежде всего литературных, поскольку книжное слово стало господствовать в духовной культуре. Эти ассоциации, отражая интерес к происхождению и истории наций, получали соответствующую тональность. Традиции в зодчестве начинали ценить как свидетельство истории, присутствия прошлого нации в ее настоящем.

На рубеже XIX-XX веков «национальный идеал» выступал как ностальгическая утопия, обращенная в прошлое. К идеализации национального прошлого влекло, с одной стороны, ощущение зыбкости настоящего, с другой – неприятие приземленной буржуазной культуры и зарождающегося техницизма. Однако мифы «неонациональных» направлений исчерпали свой творческий потенциал еще до первой мировой войны; они становились непривлекательны как бутафория несостоявшегося спектакля.

После Октябрьской революции своеобразие национальных культур должно было найти выражение и в зодчестве. Стремление немедленно удовлетворить эту потребность побуждало обратиться к национальному наследию. Заимствованное в нем перерождалось подчас в знаки, которые заявляли о своеобразии национального, но не раскрывали его актуального содержания. Эти знаки подчинялись только собственной логике, не всегда связанной с социальными целями советской архитектуры и ее утвердившейся в 1920-е годы традицией социального реализма, носившей интернационалистский характер. Традицию отождествляли с конкретными формами исторического наследия, которому приписывалась вневременная ценность, противостоящая новаторству.

Подход к традициям – «классическим» и «национальным» – как к системам канонов формы вступил со временем в конфликт с техническим прогрессом в строительстве. Эфемерная ценность «знаков» традиционности оказалась противопоставлена неумолимой логике индустриализации и стандарта, тому, что стало необходимым для решения социальных задач первостепенной важности. Архаичность формального языка архитектуры 1930-х-начала 1950-х годов отторгала ее и от развивавшейся духовной культуры своего времени. Тем самым была предопределена неизбежность ломки традиционалистского метода – и эта ломка наступила в середине 1950-х годов.

Однако достаточно скоро стало ясно, что частичное осуществление мечты конца 50-х – одинаковые панельные пятиэтажки от Бреста до Владивостока – не отвечает ни интернационалистским тенденциям культуры, ни сложности реальных потребностей жизнеустройства. Многообразие форм природы, социальной жизни и культуры оказалось подчинено унифицирующей, выравнивающей тенденции еще не развившихся, негибких методов индустриальной технологии домостроения. Художественное сознание в этой новой ситуации обратилось уже не к знакам причастности определенной традиции, а к обобщенным представлениям о своеобразии данного места, города, региона, национальной культуры. Именно такие представления могут повести к созданию традиций, соединяющих новое с началами преемственности. Таким образом, на понятии своеобразия стала замыкаться проблема традиционного и новаторского.

Основной пафос сопротивления абстрактной обезличенности новой городской среды направлен против издержек научно-технической революции, ее ненамеренных, побочных последствий, ограничивающих возможности развития и проявления человеческой личности. Возрождение традиций в их национальной специфичности видится как средство преодолеть механистическое выравнивание многообразия зодчества различных народов. Национальное, самобытное при этом не становится препятствием для нарастания интернационалистских тенденций. Ведь их основа – высший синтез достижений национальных культур, взаимный обмен ценностями между ними. Их «особость» не должна стираться; взаимодействуя, они обогащают сложность складывающейся общности. И наша задача – сохранить все богатство «генофонда» национальных культур, чтобы ничего не потерять для архитектуры будущего.

Национальные особенности не разделяют людей, но, напротив, сближают их и, как отметил академик Д.С. Лихачев, «заинтересовывают людей других национальностей, а не изымают из национального окружения других народов, не замыкают народы в себе; ... выявление национальных особенностей характера, знание их, размышление над историческими обстоятельствами, способствовавшими их созданию, помогают нам понять другие народы» [Лихачев Д. С. Заметки о русском. М., «Советская Россия», 1984, с. 20, 41.]. Важные грани этих особенностей раскрывает зодчество. Их осмысление стало потребностью для всех наций, образующих исторические содружества культур.

И особое внимание необходимо сегодня к традициям русской архитектуры. Так уж вышло, что их значением для современности менее всего занималась наша архитектурная наука (хоть и собравшая огромную массу исторического материала). Проблемы национального своеобразия зодчества во взаимосвязи его наследия и актуальной культуры ставились, как правило, на материале других республик СССР и других народов РСФСР, кроме русского (среди немногих исключений – фундаментальные работы Л.М. Тверского и Т. А. Славиной *). В свое время на то были свои исторические и социально-психологические причины. Однако следствием стало не только обеднение восприятия русского зодчества, но и неправомерное сужение всей проблемы. Ее стали слишком часто сводить к выявлению культурных различий, а не закономерностей развития культур, в котором переплетено всеобщее и конкретное, интернациональное и национальное, традиционное и новаторское.

* [Тверской Л.М. Русское градостроительство до конца XVII века. Л.-М., Гос. изд-во литературы по строительству и архитектуре. 1953; Его же: Национальные традиции и их роль в современном градостроительстве. - В кн.: Проблемы синтеза искусств. Л., Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина, 1972; Славина Т.А. Исследователи русского зодчества. Изд. Ленинградского университета, Л., 1983; Ее же: Закономерности архитектурного наследования (на материале истории русской архитектуры). Автореферат докторской дисс. Л., 1981.]

В чем же предметность традиций русской архитектуры, как определить присущие именно ей черты? Характерными для нее называют суровые избы Севера и изящно-лиричные московские особняки; палаты Пскова с их живописной, как будто нарочито неровной кладкой стен и владимирские храмы, формы которых тонко и точно вытесаны из белого камня; буйную фантастичность Василия Блаженного и математически выверенную гармонию петербургского Адмиралтейства; суровую сдержанность построек древнего Новгорода и жизнерадостную декоративность дворцов «елизаветинского» барокко. Все это – русская архитектура. И также можно говорить об особой русской тональности новаторских произведений К. Мельникова, И. Голосова или И. Леонидова на общем фоне рационалистической архитектуры 1920-х годов. Многообразие внутренних процессов развития национального зодчества и влияний со стороны других областей национальной культуры, плодотворное обращение к опыту других народов – все это определило картину сложную и динамичную. Бесплодны попытки извлечь определение «русского» в архитектуре, верное для любых периодов ее истории, или выделить систему неких признаков, неизменно проходящих через всю пестроту исторически конкретных явлений (о чем когда-то мечтали славянофилы). Чаще всего они оставляют после себя лишь банальности, приложимые к чему угодно. Подобную тональность имеют, например, попытки вывести «особое» в русском зодчестве из характера природной среды, ландшафта, климата. Но динамика культурного развития не может быть объяснена свойствами относительно устойчивого, стабильного фона, на котором она развертывается. Природа была объектом деятельности зодчих, ее материалом, свойства которого влияли на конкретные результаты, но не ею определялось направление развития.

Если уж говорить о роли природного начала, нужно обратить внимание не только на структуру ландшафтов и климат. Само географическое положение русской равнины, направления ее рек, имевших значение главных путей, многое определили в ориентации торговых и культурных связей на ранних этапах становления Руси. Естественно складывались связи с Византией, более активные и устойчивые, чем связи с Западной Европой. Вековое противостояние степи, ее кочевнической стихии не могло не сказаться на контактах с культурами Востока. Этим, по-видимому, объясняется относительная слабость культурных связей с Азией. Д.С. Лихачев обратил внимание на это обстоятельство в связи с развитием древнерусской литературы. «Смею утверждать, что среди всех остальных европейских литератур древнерусская литература имеет наименьшие связи с Востоком. Их значительно меньше, чем связей с Востоком в Испании, Италии, Франции, разумеется, Греции, чем у южных и западных славян», – писал он [Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., «Худож. лит.», 1971, с. 12.]. В равной мере справедливо это и в отношении архитектуры – здесь «восточное» возникало лишь в орнаменте, причем более в его сюжетах, чем в их разработке (да и заносились на Русь эти восточные сюжеты достаточно сложными путями, как, например, в X-XIII веках через связи того, что мы называем «романским стилем»).

Можно полагать, таким образом, что влияние географического фактора на зодчество опосредуется наиболее крупномасштабными, объемлющими процессами развития культуры и межкультурных связей. И уже поэтому значение его отнюдь не одинаково в различные периоды исторического развития.

В конечном счете фонд архитектурного наследия России в своем целом отражает ход истории, подвижность традиций, процесс становления национального характера, а не какую-то его сложившуюся структуру. Мы можем, впрочем, проследить и некоторые особенности, общие хотя бы для нескольких исторических этапов. Они связаны с устойчивыми чертами психологии этноса и долговременными следствиями некоторых событий его истории.

Быть может, самые устойчивые среди таких особенностей связаны с отношением к пространству, бытующим в русской культуре. Его характер и преломление в поэтике древнерусской литературы описывал Д. С. Лихачев: «Для русских природа всегда была волей, привольем ... Широкое пространство всегда владело сердцами русских. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы? Тем, что вольная воля - это свобода, соединенная с простором. А понятие тоски, напротив, связано с понятием тесноты, лишенцем человека пространства ... Восторг перед пространствами присутствует уже и в древнерусской литературе – в летописи, в «Слове о полку Игореве», «Слове о погибели Русской земли», в житии Александра Невского, да почти в каждом произведении древнейшего периода X-XIV веков. Всюду события либо охватывают огромные пространства, как в «Слове о полку Игореве», либо происходят среди огромных пространств ... Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека» [Лихачев Д. С. Заметки о русском, с. 10, 12.]. Образы простора возникают и в русской литературе нового времени – необъятного простора и движения через бескрайние пространства. У Гоголя и сама Русь – бойкая, необгонимая тройка ...

Просторность стала наиболее общей особенностью русских поселений – просторность, пронизанность пространством, прорывы из плотной ткани застройки к шири рек, озер, полей, лесов. И эти открытые дали так впечатляюще ощутимы потому, что отсчету расстояний помогают всюду видимые ориентиры сел на вершинах холмов. Нет, конечно, и «восторг перед пространством» не был чувством неизменным – мы еще будем говорить об этом. Однако несомненно, что за интуитивно воспринимаемой особостью пространственного построения русских городов стоят и история нелегкого освоения покрытых лесами бескрайних равнин, и выработанные за много столетий этнопсихологические особенности восприятия пространства, отношений природного и городского ландшафта.

Современная психология ищет подходы к пониманию таких особенностей. Материал, подтверждающий их существование, дают наблюдения над «персональным пространством» (то есть пространством, ощущаемым как прямо связанное с телом человека, как его оболочка, вторжение в которую возбуждает стрессовую реакцию). По данным некоторых авторов, у людей, принадлежащих к разным социальным группам и разным культурам, величина такого пространства имеет измеримые различия. Через них можно, по-видимому, уловить и некоторые особенности национального характера [См., например, работы Э.-Т. Холла: Hall E. Т. The silent language, New York, 1959; Language of Space, «AIA Journal», 1961, v. 35, N 2; Anthropology of Space, «Architectural Review», 1966, v. 140, N 835.]. Вполне вероятно, что исследования персонального пространства выявляют одну из составляющих специфики ощущений, возникающих при восприятии любых пространственных величин (в том числе и соотносимых с интерьерами зданий и городскими пространствами). Может дать многое и исследование особенностей техники ориентации, присущих людям разных культур. Все это, однако, сегодня остается делом будущего. О национальных особенностях пространственного восприятия пока можно больше узнать из произведений художественного творчества, литературы, живописи, самой архитектуры, чем из научных исследований. В последующих главах эта тема займет существенное место.

Для становления русского зодчества имело огромное значение то, что феодализм на Руси возникал из первобытнообщинного строя и, в отличие от западноевропейской «классической» модели, за ним не стояли века античного рабовладения – он не нес их следов в народном характере, общественной психологии, правовых нормах. Отсюда иные схемы отношений между классами и социальными группами, иные способы ведения войн и обороны, которые влияли на то, как формировалась система расселения, где возникали населенные места, какую структуру они получали. Особенности, заложенные еще в период начального формирования городов и сельских поселений, имели устойчивое влияние, далеко распространившееся во времени. Они определили не только своеобразные пространственные формы поселений, но и характер устойчивых градостроительных традиций.

Идеология молодого русского государства не могла также бесповоротно и решительно изменить мироощущение, сложившееся в славянской и праславянской древности, как это сделали на западе Европы столетия распространения христианства. Сохранилось пантеистическое отношение к природе как источнику прекрасного, созвучное языческому (хотя и не тождественное ему). Оно ушло в глубины народной памяти и не только по-особому окрасило «внестилевое» крестьянское искусство, но и ощутимо влияло на городскую культуру, на взаимодействие между профессиональным зодчеством и «архитектурой без архитекторов». Его значение стало окончательно угасать лишь ко времени утверждения капиталистических общественных отношений, но еще и в XVIII – начале XIX века оставалось источником своеобразных вариантов господствующих стилей (не говоря уж о народной архитектуре).

Значительность влияния сокровенных, глубинных слоев народной памяти была в немалой степени следствием исторических судеб Руси. Трагедия, которой стало нашествие орд Батыя, обрушилась прежде всего на города. Их разорение надолго задержало развитие городской культуры, изменив ее соотношение с культурой крестьянской. Устойчивая традиционность и временная глубина последней поэтому в большей мере, чем где-либо, оказывали влияние на все зодчество, включая и профессиональное. От нее, можно полагать, исходило устойчивое предпочтение дерева как главного материала светского строительства не только на селе, но и в городе (природные ресурсы и климат России вовсе не исключали использование камня – естественного и искусственного). Не только бытовые навыки, но и образные представления, идущие от глубокой древности, рождали эмоции, сдерживавшие распространение каменного строительства еще и в XIX веке (собственно, и сегодня бытует в наших эмоциях противопоставление мертвого, холодного камня живому и теплому дереву, которое вряд ли понятно жителю Армении или Узбекистана).

Культура средневековой Руси через свои византийские истоки была связана с греческой античностью, связана прямо, кровно, а не рассудочно. И это исключало отчужденное восприятие и эстетизацию античного наследия, означавшую примирение с язычеством (тем более что отголоски своего, славянского язычества в течение нескольких столетий оставались актуальной силой, противостоящей православию и связанной с ним государственной идеологии). Сама духовная близость культур не позволяла отнестись к художественному языку античного искусства как к мертвому диалекту, «знаки» которого уже не связаны с «языческим» содержанием. Поэтому, по- видимому, интерес к античной традиции на Руси после принятия христианства не переходил в плоскость художественного творчества, стилеобразования. До петровских реформ элементы ренессансной архитектурной традиции, которые заносились в Россию, не воспринимались как отсылки к античности и не складывались в систему «антикизированного» языка, растворяясь в иной художественной системе.

Устойчиво проявлявшиеся особенности русского зодчества рождались как ответ на длительно действовавшие факторы развития культуры. И нужно увидеть национальное зодчество в развитии, чтобы полно охватить присущее ему своеобразие и понять его место в общечеловеческой культуре. Нужно проследить за тем, как его характер становился и изменялся в историческом процессе, как взаимодействовали в нем традиции и новаторство, воспринятое извне и только ему присущее, всеобщее и особенное. Только в движении через время, историю можно представить себе многомерность русского в архитектуре, увидеть во всей сложности то, что делает его неповторимым и вместе с тем неразрывно связанным с зодчеством других европейских народов.

Исторический путь русской архитектуры долог и сложен – только часть этого пути, которая известна по сохранившимся памятникам и историческим текстам, заняла почти тысячелетие. Ее наследие необозримо, несмотря на исторические невзгоды, которые безвозвратно погубили многое. В небольшой книге невозможно рассказать о ней последовательно и широко, не жертвуя содержательностью. Поэтому последующие главы посвящены лишь тем эпизодам тысячелетнего процесса и тем памятникам, которые в представлении автора были особенно важны для становления характера русской архитектуры и утверждения ее места в мировом зодчестве.

Полагаю, что задуматься над этим становлением нужно не только для того, чтобы точнее уяснить что-то в истории самого зодчества и культуры в целом. Мы видим будущее, познавая прошлое, выявляя в его процессах устойчивые закономерности развития. Это познание позволяет планировать дальнейшее движение. И в истории отечественного зодчества можно увидеть тенденции, которые заслуживают продолжения в новых поисках, ценности, не теряющие своего значения, которые могут обогатить общее представление о русском в архитектуре.

Предлагаемая вниманию читателей книга – не курс истории российского зодчества. Ее главная тема – становление и динамика русского в архитектуре России, обновление и обогащение ее традиций по мере общего развития национальной культуры. Этой цели подчинена структура книги. Ее главы посвящены ключевым, переломным этапам формирования русского зодчества, на которых ярко проступали особенности его традиций. Специального внимания потребовали моменты наименее ясные, что также повлияло на распределение материала.

Книга эта стала результатом размышлений, к которым еще в давние годы побудило автора общение с профессором Л.М. Тверским, светлой памяти которого она и посвящается.